Ельцина являлся, скорее, трауром; своеобразными поминками. (Повторяю: в тот день в последний раз всходил он на трибуну Мавзолея.)

Мог ли Борис Николаевич его не отметить? Ясное дело: еще и усугубил , должно быть, снедаемый тоской и печалью. А где суббота, там и воскресенье. А в понедельник с утра – хочешь не хочешь, надо выходить на работу. И тут же увозит его, завывая сиренами, «скорая»…

«Видимо, организм не выдержал нервного напряжения, – жалуется Ельцин в мемуарах, – произошел срыв. Меня сразу накачали лекарствами, в основном успокаивающими, расслабляющими нервную систему. Врачи запретили мне вставать с постели, постоянно делали капельницы, новые уколы. Особенно тяжело было ночью, в три – пять часов я еле выдерживал эти сумасшедшие головные боли. Ко мне хотела зайти проведать жена, ее не пустили, сказали, что беспокоить нельзя, слишком плохо я себя чувствовал».

То, что Ельцин именует «нервным напряжением» и «срывом», в народе называется куда проще: похмельный синдром. Отягощенный вдобавок жуткой депрессией. В таком состоянии и на стену полезешь.

Впрочем, окажись все произошедшее обычной белочкой – это бы еще полбеды. Но в том-то и штука, что обстоятельства этой понедельничной госпитализации выглядят намного загадочней.

По версии Ельцина и его окружения, в больницу он был увезен по причине сильных приступов головной и сердечной боли.

(Ельцинский помощник Лев Суханов уверяет, к примеру: «В конце 1987 года из-за непрекращающихся стрессов он попал в больницу».)

Стрессы, конечно, были. Но к ЦКБ никакого отношения они не имели. В больничную палату Ельцин угодил совсем по другой причине. Ввиду… попытки самоубийства.

«В первой половине дня, кажется, 9 ноября мне доложили, что в московском горкоме ЧП, – пишет Горбачев. – В комнате отдыха обнаружили окровавленного Ельцина. Сейчас там бригада врачей во главе с Чазовым. Вскоре дело прояснилось. Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство, по-другому оценить эти его действия было невозможно. По мнению врачей, никакой опасности для жизни рана не представляла – ножницы, скользнув по ребру, оставили кровавый след. Ельцина госпитализировали».

Крови опальный секретарь потерял изрядно, но это был, скорее, психологический эффект. Если он в самом деле решил свести счеты с жизнью, путь для этого выбран был довольно странный и бесперспективный – харакири ножницами. Дрожащей рукой он воткнул их себе в грудь.

В то время 4-м Главным управлением Минздрава руководил бывший брежневский врач Евгений Чазов.

Состояние Ельцина – в первую очередь злоупотребление снотворным и алкоголем: смесь гремучая – и раньше вызывало у него тревогу. Чазов даже устроил ему консультацию опытных психиатров во главе с известным профессором, член-корром Академии медицинских наук Наджаровым.

Е. Чазов:

«Состоялся консилиум, на котором у Ельцина была констатирована появившаяся зависимость от алкоголя и обезболивающих средств… Наши рекомендации о необходимости прекратить прием алкоголя и седативных препаратов Ельцин встретил в штыки, заявив, что он совершенно здоров и в нравоучениях не нуждается. Его жена, Наина Иосифовна, поддержала нас, но на ее просьбы последовала еще более бурная и грубая по форме реакция».

Пил Борис Николаевич давно и много, еще со времен строительной молодости. Что, в принципе, не удивительно. Ритм, в котором он существовал, был невыносим для любого человека. Ельцин начинал работу в восемь, а заканчивал не раньше полуночи. Весь его день был заполнен постоянными встречами, совещаниями, поездками, выступлениями. Его «шахматка» – ежедневный график – разбивалась на каждые 15 минут.

Ельцину, кровь из носу, требовалось постоянно снимать стресс, отходить от дел, забываться хоть на короткое время. И нет здесь средства лучше выпивки. (Разве только наркотики.)

Очень показателен рассказ бывшего его телохранителя Михаила Моржанова. Когда, уже после избрания председателем Верховного Совета, Борис Николаевич начал формировать свою службу безопасности, Моржанов пришел на «смотрины». Отбор проводил ельцинский помощник Валентин Мамакин.

«Валентин Иванович мне говорит: “Полтинник выпьешь?”

– Выпью, – уверенно отвечаю я.

– А сто? – тоже как бы между прочим спрашивает Мамакин.

– Выпью.

– А сто пятьдесят? – уже пристально глядя на меня, интересуется.

– Выпью.

– А двести? – заинтересовался Мамакин. Я глубоко вдохнул и на выдохе выдал:

– Выпью.

– Наш человек, – решил Мамакин и отправил меня на собеседование к Ельцину».