Однако он – факт непреложный – не заключая ни с кем союзов, начинает портить отношения со всеми подряд.

Хуже всего сложились они с главным партконтролером Соломенцевым и секретарем ЦК Лигачевым, хотя именно последний и сыграл в его судьбе решающую роль. Они начинали схватываться публично, прямо на заседаниях Политбюро, особенно когда в отсутствие Горбачева вел их Егор Кузьмич.

Лигачев, конечно, не сахар. Но и Ельцин – тоже не подарок. Как обычно, конфликты эти начинались на пустом месте – в том числе и по причине ельцинской неуживчивости. Борис Николаевич искренне считал себя, любимого, выше на две головы любого члена Политбюро, в чем, ничтоже сумняшеся, расписывался самолично.

В своей «Исповеди…» он по обыкновению не жалеет черных красок для описания недавних сослуживцев. В его изложении Соломенцев – неуверенный неврастеник, Рыжков – занимается не своим делом, Лукьянов – паникер, Язов – тупица, Чебриков – «кагэбэшник». И только он сам – Борис свет Николаевич – краса и гордость советской страны.

(О Лигачеве – фактически втором тогда человеке в партии – разговор впереди.)

Как будто не было у него за спиной партийного прошлого. Как будто все эти годы не играл он по установленным сверху правилам, не читал фальшивых речей и не клялся в верности идеалам коммунизма – в том числе письменно. (Одна из подписанных им статей называлась, к примеру, «Воспитанию в труде – партийную заботу». Она была опубликована во 2-м номере журнала «Народное образование» за 1981 год.)

…Первый звонок, предвестник грядущей бури, прозвучал зимой. 19 января 1987 года, на заседании Политбюро, Ельцин позволил себе раскритиковать проект горбачевского доклада к пленуму: «О перестройке и кадровой политике».

Собственно, в случившемся виноват был сам Горбачев. Все то время, пока доклад обсуждался, Ельцин молчал, и генсек – впрямую – спросил его: а твое мнение, товарищ Ельцин? (Михаил Сергеевич с крестьянской прямотой «тыкал» всем без исключения: даже тем, кто годился ему в отцы.)

И тут Остапа понесло.

Ельцин заявил вдруг, что оценки хода перестройки в докладе завышены.

«Мы пока на пути к перестройке. Негативные явления живы», – начал резать правду-матку секретарь МГК. Он предложил дать каждому из бывших членов Политбюро публичную персональную оценку, ибо они повинны в застое и кризисе, но Горбачев быстренько прервал его: в медлительности перестройки виноваты кадровые просчеты.

«Надо вести линию на приток свежих сил, но недопустимо… устраивать гонения на кадры, ломать через колено судьбы людей».

Фамилии Ельцина в этой отповеди не прозвучало, но намек был более чем прозрачен. К тому времени о масштабах столичных чисток знали все.

«Ельцин был смущен и подавлен, – писал потом Горбачев, – из столицы в то время уже поступало много жалоб на его грубость, необъективность, жестокость в обращении с людьми… Ельцин вновь взял слово: “Для меня это урок. Думаю, он не запоздал”».

«Самое трудное – привыкнуть к тому, что и тебя могут огреть», – с сибирской простотой подвел итог дискуссии Лигачев. Борис Николаевич этих слов ему не забудет: очень скоро он сам огреет Лигачева – уж огреет так огреет…

Вообще, к Ельцину того времени – 1987–1988 годов – как нельзя лучше подходит одно выражение: «Грешу и каюсь». С одинаковой легкостью он бросался в атаку, громя всех и вся на своем пути, а потом, когда получал в ответ по сусалам , с той же горячностью принимался виниться и плакаться.

Когда упомянутое выше январское заседание Политбюро завершилось, Ельцину даже стало плохо с сердцем. Все уже разошлись, а он никак не мог подняться со стула. Пришлось вызывать врача и приводить его в чувство.

А уже на другой день он принялся, как побитая собака, обзванивать членов Политбюро, ища у них сочувствия и поддержки.

«Занесло меня опять. Видимо, я перегнул где-то, как считаете?» – доверительно вопрошал он, например, у российского премьера Воротникова.

Воротников, точно заправский психотерапевт, успокаивал впечатлительного секретаря МГК: «Нередко и другие вступают в споры».

Но и этого Ельцину показалось недостаточно. Хоть и выступил он на заседании с покаянным раскаянием, все равно пробивается на прием к Горбачеву, плачется , просит «учитывать особенности характера».

Их задушевный разговор продолжался 2,5 часа. Вроде бы индульгенция была выпрошена. Но и месяца не прошло, как Ельцина стало заносить опять.

Эти странные особенности его поведения кое-кто склонен объяснять тонкостью политической игры. Дескать, он как зимний рыбак: сначала пробует ногой крепость льда, и если тот недостаточно прочен, поворачивает обратно.

Не знаю. Мне лично кажется, что причина такой неврастенической ветрености лежит не в политической, а сугубо в медицинской плоскости.

Выражаясь языком психиатров, особенности ельцинского характера именуются «застреванием аффекта». То есть если человек искренне во что-то уверовал, а потом видит, как это «что-то» умаляется или уничижается, ему, извините за прямоту, начисто сносит башню. Все происходящее он воспринимает как вызов самому себе.

Вне всякого сомнения, Борис Николаевич поначалу искренне поверил в перестройку: впрочем, как и подавляющая часть дружного советского народа. Он хотел перемен, обновления. Но дальше слов дело не шло, перестройка явно буксовала, и виновными в этом Ельцин считал ретроградов из Политбюро (Лигачева в первую очередь), которые лишь мололи языками, пока он занимался конкретными делами: строил дома, проводил дороги, собирал урожаи.