тревожился и бессознательно откладывал окончание статуи, словно боясь признаться в своей неудаче, в том, что больше он ничего не может. И все же мгновение это наступило.
Художник стоял, всматриваясь в каждую морщинку сырой глины. Тиллоттама следила за ним затаив дыхание, не смея шевельнуться. Жестокая тревога отразилась на лице Даярама. Он отступил назад, вздохнул и сказал:
– Хатам! (Конец!) Я вижу много ошибок, но больше ничего не могу. Не вышло так, как я мечтал, как задумывал. Пусть, все равно! – С этими словами он шагнул к ящику, на котором сидела Тиллоттама, протянул к ней руки и без чувств рухнул к ее ногам.
В ужасе она вскочила, нагнулась, пытаясь поднять его тяжелое тело. И вдруг у ней глаза заволоклись красным пламенем, и она упала рядом к подножию изображенья, торжествующего в своей красоте, силе и жизни.
Молчание в студии привлекло служанку, которая с воплем понеслась за доктором, жившим по соседству, и, по счастью, в этот утренний час застала его дома.
– Что же это вы? – сурово журил их старый врач. – Сильны, как тигр с тигрицей, а довели себя до такого состояния! Немного вина, усиленное питание и три дня в постели, только врозь, врозь! Вот снотворное!
Насмешливая искорка загорелась во взгляде Даярама, устремленном на Тиллоттаму. Сообразив, чему приписывает врач их недомогание, она вся залилась краской и закрыла лицо руками, вздрагивая от сдержанного смеха. Врач, поворчав и посмотрев на нее неодобрительно, ушел. Даярам вскочил и принялся обертывать статую мокрыми тряпками. Едва справившись с работой, он вынужден был лечь от нового приступа слабости.
Бледными и похудевшими застал обоих русский геолог Ивернев, опасавшийся неладного в молчании Даярама.
Рамамурти, вспоминая свой тогдашний полет в неизвестное, совместную прогулку и полный доверия разговор, бесконечно радовался, глядя на тонкое, покрывшееся светло-красным загаром лицо геолога, слыша его задумчивую английскую речь с растянутыми, как в речитативе, словами и особенным раскатистым «рр». Ветер, врывавшийся в окно, трепал его мягкие, выгоревшие до льняного цвета волосы, сдувал пепел с длинной русской папиросы. Радостная улыбка озаряла его лицо. Художник подумал, что так открыто и светло может улыбаться лишь голубоглазый северный человек. В улыбке детей юга всегда остается нечто скрытое. Может быть, это лишь кажется от непроницаемой темноты глаз?
Ивернев встал, с волнением прошелся по комнате, снова улыбнулся.
– Ну а теперь покажите мне похищенную. Можно?
Даярам позвал Тиллоттаму, надевшую свое черное сари и стеклянные браслеты индийской крестьянки. Геолог застыл на несколько мгновений, провел рукой по глазам и негромко рассмеялся. На вопрошающий взгляд художника он сдержанно сказал:
– Разве апсары нуждались в комплиментах? А вы, госпожа Видьядеви, конечно, апсара! Тиллоттама, можно и мне называть вас так?
Тиллоттама, по-европейски открывшая лицо восхищенному взгляду гостя, застенчиво поклонилась по- индийски, сложив ладони.
– Вот они где скрываются! – послышался в окно звонкий голос Леа.
Тиллоттама радостно выбежала навстречу, увидела Сандру, Чезаре, худого, с ввалившимися глазами, который шел рядом с краснолицым седым человеком в морской форме.
– А мы уж думали, не напали ли на вас соратники Трейзиша! – сказал Чезаре. – Встревожились и решили навестить. Куда вы провалились?
– Работали, – виновато улыбнулся Рамамурти и познакомил итальянцев с русском геологом.
Леа немедленно уселась рядом, с намерением дать волю своему жадному любопытству.
– Что же вы наработали? – спросил Чезаре, глядя на закутанную статую. – Надо показать. Хоть я и рекламный живописец – все же мы коллеги.
Даярам резко встал, побледнел и дрожащими руками снял покрывало. Воцарилась тишина. Леа замерла, приоткрыв рот, и художник с огромным облегчением понял, что создал незаурядное творение искусства.
Он отдернул занавеску, и лучи солнца заиграли на влажной глине, как на живой коже Тиллоттамы. Будто валакхильи – гномы солнца опустились с неба и забегали по статуе, сверкая, смеясь и забавляясь. Под их веселым огнем волшебная тонкость работы художника заставила струиться живыми линиями тело небесной подруги смертных людей – апсары.
Юная женщина изогнулась в смелом порыве, придерживая на затылке тяжелые косы, отстраняясь рукой от земли. Сильными пружинами выпрямились ноги, поднимая амфору крутых – широких бедер. Выше этого средоточия женской силы тонкий торс отклонялся назад, подставляя небу и солнцу полусферы высоких грудей. И еще ступенью стремления вверх была высокая сильная шея, прямо державшая гордую голову. Озаренное любовью и мыслью лицо хранило где-то в очертаниях век, бровей и губ мечтательную печаль раздумья.
Тиллоттама смотрела на статую, будто впервые увидев ее.
Чезаре посмотрел на индийского собрата почти с испугом.
– Будь я проклят десять тысяч раз! – И пылкий итальянец обнял индийца.
Все заговорили сразу. Студия наполнилась шумом итальянской и английской речи. Тиллоттама выбежала, украдкой бросив взгляд на русского. Тот сидел, свободно облокотясь на столик, повернув голову к статуе.
– Что же вы думаете делать дальше, Даярам? Отливать в бронзе или высекать в камне? – спросил Ивернев.
– Не знаю, – откровенно признался художник. – Мне бы хотелось высечь ее из декканского базальта, того же, из которого созданы древние скульптуры Карли и Эллоры, но боюсь, что у меня недостанет на это сил и времени. К несчастью, поддаваясь порыву, я сделал статую здесь, а не в Дели, где хочу жить постоянно. Можно бы для скорости обработать камень копировальной машиной и потом уж довести, но
