Несмотря на энергичный стук Чезаре, калитка виллы Трейзиша не отворялась, пока на веранде не появилась Тиллоттама и не приказала Ахмеду впустить гостей.

Тиллоттама повела их в маленькую гостиную наверху, извинилась, вышла и скоро вернулась с подносом сладостей.

– Я отпустила служанку в город, – сказала она по-английски со своим мягким акцентом, ловко расставляя маленькие тарелочки.

Сандра следила за ее движениями, стараясь разгадать, в чем заключается их удивительное изящество. В точности, плавности или, наоборот, быстроте, почти резкой? Почему кажется празднично-легкой ее фигура? В европейском платье она показалась бы обернутой тканью статуей.

Движения Тиллоттамы сопровождались тем легким, как шепот, позваниванием браслетов, которое служит признаком близости индийской женщины, так же как аромат духов и шелест юбок – европейской. Впрочем, и от Тиллоттамы тоже пахло духами, очень слабо, свежим, чуть горьковатым запахом герленовских «Митсуко».

Леа тоже следила за хозяйкой, думая совершенно о другом. Эта великолепная фигура, густейшие, черные, как тропическая ночь, волосы, нежный и четкий рисунок лица, глаза таких размеров, что в другой стране, не среди этого вообще большеглазого народа, они показались бы нечеловеческими. В Тиллоттаме была красота слишком выразительная, выдающаяся и полная романтической тайны, переходящая какую-то грань к тревожной и темной силе, мучительной и волнующей.

Чезаре заметил внизу в холле европейскую гитару. Попросив принести ее, он принялся напевать вместе с Леа «Кантаре, воларе», а Сандра разговаривала с Тиллоттамой. Постепенно беседа становилась все интимнее, Сандра рассказала кое-что о себе. Злоключения европеянки, казавшейся такой независимой и недоступной, поразили и смутили Тиллоттаму. Она сама не заметила, как стала откровенной. Итальянка слушала, не шелохнувшись. Под конец крупные слезы нежданно покатились из ее глаз.

– Боже мой, Сандра, что с вами? – вскочил, отбрасывая гитару, Чезаре.

– Да ничего, – Сандра досадливо тряхнула волосами, достала из сумочки платок. – Дайте скорее сигарету! Я расскажу им, моим лучшим друзьям, можно? – обратилась она к Тиллоттаме.

Та сделала обеими руками жест не то разрешения, не то протеста. Сандра с горящими щеками, дрожа от негодования, коротко передала историю Тиллоттамы. Художник сказал:

– Передайте ей, Сандра, что мы увезем ее, а потом найдем и художника. Я с ним буду говорить, как с собратом по искусству… Словом, завтра мы едем в Бомбей, и вы с нами!

Сандра перевела, добавив от себя еще несколько убедительных слов. Тиллоттама печально покачала головой:

– Гангстеры Трейзиша обязательно настигли бы нас. Я не могу, чтобы вы рисковали жизнью. Но я от всего сердца благодарна вам всем!

– Что же вы будете делать?

– Я убегу, как только представится возможность. И если меня убьют, то одну.

– А если бы пришел ваш художник, то вы не отвергли бы его помощь? – вскричала Леа. Выслушав перевод Сандры, Тиллоттама улыбнулась.

– Но ведь это совсем другое дело!

– Она права, действительно другое дело, – сказала Сандра.

Донесся громкий сигнал автомобиля. Тиллоттама слегка вздрогнула.

– Это он! Прошу вас, ни слова! И постарайтесь не показать ему, какого вы о нем мнения. Перемена в отношении насторожит его.

– О да! – недобро усмехнулась Сандра.

Вскоре в гостиную вошел Трейзиш в белоснежных шортах и удивительно яркой голубой рубашке. По украдкой брошенному на нее взгляду Тиллоттама поняла, что он уже осведомлен о происшествии с винтовкой. Трейзиш любезно поздоровался и опустился в кресло, вытягивая ноги.

– Может быть, споют и для усталого путешественника? – сказал он, увидев гитару. – Я так люблю итальянские песни.

Чезаре и Леа стали отнекиваться, но Сандра приказала:

– Фадо!

От удивления продюсер опустил руку с зажигалкой. Сандра выступила вперед, положив руку на спинку кресла, и Леа не узнала подруги. Задумчивая, углубленная в себя девушка исчезла. Вместо нее струной выпрямилась властная, нагло уверенная в себе женщина, каждое движение, каждый изгиб тела которой был рассчитан на чувственное восхищение, принимаемое с королевским равнодушием ко всему на свете. Сузившиеся глаза, длинные и раскосые, метнули в португальца такой знающий, обещающий и презрительный взгляд, что Чезаре по-мужски стало жаль негодяя.