Вместо ответа она подняла обе ладони перед собой и сцепила указательные пальцы, затем согнула пальцы правой руки, оставив большой выпрямленным. Это были обычные мудра – жесты рук в танце, и Даярам легко прочитал их.

– Как, вы отказываетесь? – огорченно спросил он.

– Жест сикхара имеет значение не только отказа. – Ее тонкие пальцы быстро замелькали, два вниз, три наперекрест.

Художник перестал понимать их смысл. Тиллоттама рассмеялась, склонив голову и блестя своими колдовскими глазами.

– О мой ученый друг, оказывается, есть вещи, которых и вы не знаете. А это всего лишь знаки влюбленных по нашему древнему канону любви – Камасутре! Я показала вам, что хоть и трудно, но я буду здесь, в сикхаре, завтра, после того как солнце станет на западе. Не я виновата, у древних не было точного времени. Ну, а мы с вами живем в двадцатом веке и добавим – в пять часов. Хорошо?

Рамамурти с восторгом согласился и, выйдя на балкон галереи, следил за гибкой фигурой в черном сари, торопливо сбежавшей по боковой лестнице и скрывшейся за кустами вместе с угрюмым провожатым.

Даярам едва дождался следующего дня. И опять Амрита-Тиллоттама была в том же простом черном сари, и дешевые «народные» браслеты из кусочков зеркала ослепительно горели на солнце, придавая ее гладким бронзовым рукам почти грозную красоту украшенной звездами богини. Она шла быстро, даже бежала и чуть запыхалась, но на этот раз позади не плелся неприятный телохранитель.

Они снова молча полюбовались сурасундари. Даярам украдкой переводил взгляд на Амриту. Дыхание его прерывалось от чуть ли не болезненного впечатления, производимого красотой Тиллоттамы. А она была иная, чем вчера, – веселость, даже удальство, прорывавшееся в словах и движениях, исчезли.

Рамамурти, чувствуя, что разговор не идет в том направлении, в каком бы ему хотелось, снова принялся за рассказ о храмах и их загадках.

Он говорил о фигурах гандхарвов – небесных музыкантов, изваянных высоко на стене храма Кайласа в Эллоре в полете, переданном настолько точно, что фигуры действительно кажутся летящими. О диске с кентавром и нагой наездницей – совершенно эллинской скульптуре, неведомо как украсившей балюстраду балкона в знаменитой ступе Санчи. Еще об одной амазонке, на коне со слоновым хоботом и львиными лапами, на западном фасаде храма Муктесвар у священного пруда Бхубанешвара, в Ориссе, где по преданию было семь тысяч храмов, а сейчас уцелело лишь сто.

Об удивительных лицах женщин на фресках в дравидийских храмах Бадами около знаменитой деревни Айхолли – когда-то столицы династии Чалукья, – круглых, с длинными голубыми глазами, с очень удлиненными шеями. Последнее по древнеиндийским канонам считалось признаком неверности и неустойчивости характера, а голубые глаза – дурными, «кошачьими». Изображать Парвати в таком стиле могли или еретики, или чужие. Но откуда взялись они в сердце Деккана?

– Я рассказал те немногие загадки, которые видел сам, – закончил Рамамурти, – но сколько еще таких забытых отголосков прошлого. Через них мы поймем чувство жизни наших предков.

– Очень хорошо сказано – именно чувство жизни, – согласилась Тиллоттама, – а не так, как обычно – хватаемся за внешнее, за форму, содержание которой давно умерло, и приходим к пустой тоске. Не нужно так удивляться, – добавила Амрита с улыбкой, – разве одни мужчины имеют право читать Ауробиндо Гхоша?

– Я вовсе этого не подумал, только удивился.

– Чему же? Разве вы не говорили в прошлый раз, что тема изображения женщины и ее красоты – главная во всем искусстве Индии? Что миллионы ее статуй говорят о неизменном преклонении всего народа перед женским началом, а не только приверженцев культа Шакти? Если вы это понимаете, то почему же…

– Я не привык… – начал было Даярам и поправился: – Нет, вы не подумайте, я считаю, что наша женщина – это звезда Индии, опора и спасение нашего народа!

– Высокопарные слова и, как все высокопарное, лживые! – Тиллоттама рассмеялась недобро и презрительно. – Довольно, я слышала много о том, как у нас любят женщину. Вы с вашей сентиментальной звездой Индии, с женщиной в искусстве – что вы знаете о жизни, прекраснодушный муртикар?

Она замолчала, подняв голову.

Рамамурти растерянно смотрел на нее, не находя слов.

Тиллоттама ударила его очень больно, ибо для каждого настоящего художника грубое расхождение окружающей жизни с его идеалами – тайная и никогда не заживающая рана души.

– Да, это горькая правда! – наконец сказал он.

Тиллоттама внезапно смягчилась. С нежностью погладила плечо художника своей темной рукой, и ее браслеты скатились до локтя. Даярам вздрогнул от неожиданности.

– Глядя на ваше огорченное лицо, я вспомнила, что мужчины никогда не становятся совсем взрослыми. Может быть, в этом все дело? Но не будем углубляться в неприятное, у нас слишком мало времени. Расскажите немного о себе, вы такой интересный человек.

Даярам коротко рассказал о погибшем в войну отце – субадаре англо-индийской армии, о матери – учительнице, вырастившей его и двух его сестер.

– Раджастанец?

– Конечно, угадать нетрудно. А вы… вот вы – из Южной Индии. Майсур?

– Нет, не угадали. Траванкор-Кочин! Я из найяров.

– Повелитель Шива! Так вот откуда ваша свободная независимость! А я думал, что вы дочь магараджи!

– Вы все знаете! И в то же время совсем мало.

– Знаю, – заупрямился Даярам. – Даже то, что вас, найяров, считали четвертой кастой, а вы кшатрии,