– Почему ты знаешь?
– Дерагази пробыл в Ленинграде всего три часа и, пока я его разыскивал, улетел в Стокгольм. Нить оборвалась, а я хотел услышать от него самого, что ему надо от нас. И предложить свою помощь в обмен на сведения о Тате. Это мне посоветовали.
– Что еще хочешь узнать, мой мальчик? Для меня в тысячу раз легче было бы знать, что она на самом деле кого-то полюбила, что ее жизнь с нами не была сплошным притворством.
– А я не уверен, что это так!
– Все равно! Еще горше думать о ее очаровании, несомненных достоинствах, всестороннем умении и сознавать, что все это лишь высшая тренировка подосланного агента темных дел. В наш дом, пусть маленький и бедный, но чистый, вошло, вползло… о-ох!
Ивернев опустился на колени перед креслом, целуя и гладя похудевшую руку матери.
– Знаешь, мама, я думал… Там, в Москве, есть такой замечательный врач-психолог. Он выяснил, что профессор Дерагази гипнотизер и он едва не увлек дочку Андреевых – Риту, не знаю уж с какими целями. У этих двойных людей всегда будешь ожидать какого-либо особого намерения, даже там, где его нет.
– И ты думаешь, что она?.. – встрепенулась Ивернева.
– Не знаю, не знаю… Но мне в Москве много рассказывали о способах, какими можно заставить человека отдать душу черту. В особенности девушку, молодую женщину. Есть целый ряд гнусных способов ее опозорить, унизить, запугать и затем послать на темные дела. И чем дальше, тем прочнее запутывается сеть, и жертве кажется, что нет выхода!
– Но ведь, кажется, сейчас законы куда более мудрые. Так чего же бояться?
– У них сложная, продуманная система.
– У тебя есть какие-нибудь планы, где искать Тату?
– Только один. И ты сейчас укрепила меня в этом намерении. Я хочу опубликовать в газете – нашей «Правде» или «Вечернем Ленинграде» – рассказ под названием «Дар Алтая». В нем описать Тату и дать ей понять, что я… мы с тобой не считаем ее погибшей и не собираемся мстить. Наоборот, мы ждем ее, поможем вернуться к жизни без страха и преступления. И если она такая, как мне кажется, если я правильно прочитал ее сердце, она не может быть тяжкой преступницей. Она поймет и придет, а мы… защитить ее помогут друзья. Если только она еще здесь. Читает она много!
– Мне нравится твой план, но…
– Сомневаешься, сумею ли я написать рассказ, такой, чтобы приняли к печати? Ты низкого мнения о собственном сыне! Я все же не настолько невежествен, чтобы считать, будто сделаться писателем – раз плюнуть, стоит только взяться. Нет, я пойду к крупному писателю с богатой фантазией, расскажу ему в общих чертах и упрошу написать для меня. И если он добрый человек – а хороший писатель не может не быть добрым, – то он возьмет меня в соавторы. Для того чтобы Тата поняла рассказ как объявление, как призыв к ней, надо и мою фамилию в заголовке.
– Что ж, я благословляю, пробуй. Только ты уедешь на год, а как же, если Тата?.. Хотя я и не очень надеюсь, что она здесь!
– Так ведь остаешься ты, мама. И еще Солтамурад и Глеб.
– Да, вот еще одно. Завтра ты собираешься смотреть фонды во ВСЕГЕИ. А ты заглянул в личные бумаги отца? Ты его сын, тоже геолог, может быть, исполнитель его надежд, мечты?
Ивернев покраснел и опустил голову, не ответив матери. Та снисходительно пожала плечами:
– Что ж, может быть, так надо. Молодежь находит безмерно скучным всякую попытку понять старших, не умея уловить в сохранившихся обрывках жизни своих ушедших «предков», как вы нас называете, главные думы, мечты, ожидания и радости. Только после тяжелых потрясений вы приходите к следам нашей жизни чуткими и просветленными. Тогда раскрывается перед вами мать или отец совсем другие, и оказывается, вы их совсем не знали. Если это были хорошие люди, то пережитое из далекого прошлого оказывается сильной поддержкой… твой отец был хорошим человеком, Мстислав!
Поздняя ночь застала Мстислава за письменным столом, склоненным над пачкой старых записных книжек и тетрадей Максимилиана Федоровича Ивернева. Потертые холщовые переплеты с тиснеными буквами дореволюционных пикетажных тетрадок, слипшиеся черные полевые книжки из плохой клеенки тридцатых годов. Побуревшие, еще сохранившие тонкую лессовую пыль в сгибах страниц спутников среднеазиатских путешествий. Затертые листки торопливых записей с каплями пота и еще не выцветшими следами крови от раздавленной мошки – свидетели трудовых походов по парной от зноя тайге Дальнего Востока с целыми облаками комарья и гнуса.
Это не была рабочая документация исследований, которую каждый геолог обязан передавать в начисто переписанном виде в специальные хранилища, где исключается случайная их утрата. Некоторые черновики, а больше всего короткие записи, которые путешественник вел для себя.
Они больше всего касаются расходов и расчетов, проектов маршрута, вычисления времени и провианта, груза и потребного транспорта.
Записи разговоров с проводниками, со сведущими местными людьми, каких-либо особенных впечатлений, услышанных песен или легенд. Иногда просто тоскливая строчка о неудаче, опасении не выполнить намеченного, долгой разлуке с близкими. И все это в коротких, отрывистых, иногда недописанных фразах трудночитаемым, торопливым почерком.
Ивернев пытался уловить что-либо необычайное, заметку о каком-то особенном открытии, которое могло заинтересовать чужих людей, далеко за пределами нашей страны и много лет спустя, настолько, что они не поскупились на крупные расходы.
Но скоро он забыл обо всем, увлеченный все яснее обрисовывавшейся работой геолога прежних лет, которую он смог прочувствовать до конца, лишь сам будучи таким же геологом. Фотографий было совсем немного – пожелтевших от времени контактных отпечатков. Никакое воображение не могло подсказать молодому геологу, какой труд требовался для получения каждого снимка, каким тяжелым грузом ложился на и без того оттянутые снаряжением плечи неуклюжий аппарат с дюжиной запасных кассет и стеклянными пластинками. Как трудно оперировать с ними в жестокий сибирский мороз или при малой чувствительности пластинок добиться удачного снимка в пасмурные дни или с быстро идущей лодки. Не догадываясь об этом, Ивернев решил, что фотографирование вообще еще не получило распространения и путешественники
