облике. Сияешь ты подобно звезде…»
Валаминья, которой обычаи царства на Ниле были столь же чужды, как египтянам боги царей- пастухов, не сводила с царицы глаз. Она не могла понять, надо ли ей подобно остальным падать ниц или ее это не касается. Тут в глазах Хатшепсут зажегся недобрый огонек, ее взгляд требовал покорности и смирения и словно говорил: «И ты будешь валяться передо мной в пыли, если я захочу!» Глаза царицы приказывали.
Гордая чернокожая красавица опустилась на колени, чего не делала ни разу в жизни: ни перед царем коротышек Пареху, ни перед повелителем страны Куш, ибо не было там этого обычая. Ее губы коснулись пахнущего гнилью папируса, а сердце наполнилось гневом против такого унижения.
И впервые Валаминью посетили сомнения: любит ли человек того, кому наносит подобное оскорбление? Ей показалось вечностью время, проведенное на коленях, пока Мааткара не отложила небрежно в сторону посох и плеть, что служило сигналом «можете подниматься». «Видела? — сверкнули ее глаза. — Все лежат у моих ног, когда я хочу. И ты в том числе».
Солнце опускалось за западный горизонт, а ветер с юга грозил в клочья разорвать паруса. Корабли скрипели и раскачивались; Нехси с высокого носа царской барки крикнул рулевым, по двое управлявшим длинными веслами, чтобы они взяли курс к ближайшему берегу.
— На север, только на север! — отменила команду предводителя экспедиции Хатшепсут. — Если будем прятаться от любого ветерка, еще три времени Выхождения пройдет без нас. Не отклоняться от курса!
— Госпожа, — взмолился Нехси, громовым голосом перекрывая рокот бурлящих волн, — если мы сейчас не уйдем от бури, то ни один из нас уже никогда не увидит времени Восходов!
— Что за жалкие вы мореплаватели! — с демонстративным спокойствием ответила царица-фараон. — Разве Мааткара, госпожа неба, не с вами?
Нехси тяжело вздохнул и сменил команду.
— На север, на север! — крикнул он, и гребцы повиновались.
Валаминья, боязливо присевшая у ног Хатшепсут и взиравшая на нее подобно испуганному ребенку, заметила неспокойный блеск в глазах царицы, и страх ее перерос в панику. Звери в своих клетках, которые швыряло из стороны в сторону, ревели, рычали, завывали; жуткий толчок, похожий на удар мощного кулака из океанских глубин, угодил в барку царицы, и Валаминья на несколько мгновений потеряла сознание. Когда она пришла в себя и огляделась, чтобы понять, что случилось, Хатшепсут лежала рядом с ней на туго сплетенном папирусе и заходилась в удушливом кашле, извергая из легких соленую воду. Она едва могла говорить, но снова и снова вопила:
— На север, на север!
Нехси ценой неимоверных усилий удалось пробиться к мачте, под которой лежала царица. Ухватившись правой рукой за канаты, он протянул Хатшепсут левую, чтобы поддержать ее в дико скачущей барке, которая каждое мгновение грозила перевернуться. Но царица гордо отказалась от помощи. Тогда Валаминья в смертельном страхе ухватилась за надежную руку могучего предводителя подобно ребенку, цепляющемуся за руку матери, когда его купают в корыте.
Однако Хатшепсут, увидев, что Нехси оказывает помощь чернокожей девушке, в паническом страхе прижавшейся к нему, поднялась и, с трудом удерживая равновесие, изо всех сил размахнулась. От удара тонкие пальцы Валаминьи выскользнули из ладони верного слуги царицы. Девушка вскрикнула от боли и упала. В этот момент высокая волна накатилась на барку и легко, как в месяце фармути буря вздымает красный песок в пустыне, чтобы рассыпать его по плодородным землям, подняла Валаминью на гребень. Нехси услышал короткий вскрик — и прекрасная черная дева исчезла, как будто жадный океан с пеной у рта проглотил ее.
Нехси оторопело взирал на царицу. Он ожидал, что та ударится в жалобные стенания, приготовился услышать душераздирающий вопль, — но ничего подобного не произошло. Правительница застыла каменным изваянием, упершись взглядом в дно судна. Теперь и до Нехси дошло, что случилось. Пенистый вал забрал с собой не только Валаминью, он унес и посох с плетью, извечные символы власти фараона.
О Великая Эннеада! Со времен Яхмоса каждый повелитель передавал их следующему, и пусть фараон Мааткара не унаследовала посох с крюком и плеть, а забрала их силой, все равно они оставались знаками власти. Народ падал ниц перед ними многие десятилетия, ибо все фараоны происходили от Яхмоса, своего прародителя, как Шу произошел от дыхания древнего бога Атума.
Рев океана не давал возможности говорить. Нехси просто подхватил и держал железной хваткой царицу, которая от отчаяния все больше уходила в себя. И только когда буря улеглась, в ее сознании остался четкий слепок всего происшедшего.
Горячий ветер пустыни гнал на Фивы тучи красноватого песка, в колоннадах храма его завывание звучало подобно хору певиц Амона на Празднике запада. Боязливо, как сбившиеся в кучу молодые птенцы, каменщики и резчики, скульпторы и художники искали укрытия под крышами и за выступами стен. О работе под открытым небом страшно было и думать.
Голос Сененмута, заглушив вой ветра, выгнал рабочих из их укрытий. Они стояли и вглядывались в небо, откуда доносился голос. Величайший из великих царства вытанцовывал на самой верхней террасе храма подобно призраку, колеблющемуся в воздухе. Он выкидывал причудливые коленца: дрыгал ногами, крутился, во всю мочь размахивал руками, как дитя, которое прыгает под своим первым дождем в месяце мехир.
— А ну, за работу! — орал он без устали. — Или думаете, сам бог Амон возьмется за молоток и резец? Вот я сейчас вас подгоню!
Люди повиновались неохотно, ибо глаза их слезились, но ни один из многих сотен рабочих, строивших погребальный храм женщине-фараону, возражать не смел. Они любили Сененмута, однако боялись его власти, возвысившей архитектора над всеми чиновниками и вельможами, а еще опасались его тяжелых кулаков, которые тот всегда пускал в ход, будучи пьяным. И раз уж Сененмут выплясывал на крыше храма, сомнений быть не могло: он вновь воздал сверх меры красному вину из дельты.
От берега Великой реки к храму продвигалась небольшая процессия: Пуемре, верховный жрец, шел в сопровождении слуг, согнувшихся от порывов песчаной бури.
— Не вмешивайся в мою работу! — грозно крикнул Сененмут, завидев жреца еще издали. Жестокие стычки между ними происходили уже не раз.
Храмов, подобных этому, за тысячу лет не возводил ни один фараон — три террасы одна над другой уходили в небеса. Никакой древний закон не предписывал, как должно выглядеть обиталище богов, но постепенно сложились определенные культовые традиции, требующие установленных в ходе времен форм и объемов. Поэтому и сталкивались в неистовых спорах гениальный архитектор, ищущий новое, и приверженный строгим канонам верховный жрец.
Острые песчинки впивались в кожу подобно искрам огня, песок хрустел на зубах, и Пуемре, прикрывая глаза, с трудом карабкался на верхнюю террасу. Но наверху Сененмута не оказалось. Жрец звал его, борясь с ветром, увещевал Сененмута проявить благоразумие, так как он принес важные вести, но все было тщетно: пьяный начальник всех строительных работ фараона как сквозь землю провалился. И лишь когда Пуемре крикнул, что речь идет об Амсете, Сененмут внезапно вырос перед ним, молчаливый, качающийся, словно ячменный колос на ветру.
— Нашелся фараон Тутмос, — глухим голосом сообщил верховный жрец.
— Тутмос, Тутмос, по всей стране только и разговоров, что о Тутмосе. А об Амсете, моем сыне, не заботится никто!
— Амсет ушел вместе с Тутмосом. Они взяли ладью, чтобы добраться до Бубастиса, где фараон надеялся найти свою мать Исиду, но на большой излучине лодка перевернулась. Пастухи подобрали Тутмоса, Амсет исчез бесследно…
Сененмут оттолкнул жреца и заорал, как помешанный:
— Так пошли всех пастухов и крестьян на большую излучину! Пусть обыщут каждый клочок земли! Амсета надо найти!
Пуемре схватил Сененмута и с силой встряхнул.
— Слушай меня, Величайший из великих! Твое горе поражает и мое сердце, но продолжать поиски
