сокрыто за вратами гарема…
— Говори! Повелеваю! — словно острый меч, рассек тишину голос фараона.
Музыкантши перестали играть, вельможи, жрецы и все приглашенные, распознав, что назревает скандал, поспешили удалиться. Лишь Минхотеп, Хапусенеб и Сат-Ра остались в зале.
— Так что ты видела? — подбодрила служанку Яхмос.
Воодушевленная благосклонным кивком фараона, Юя отверзла уста:
— В тот час, когда Мутнофрет, моя госпожа и повелительница, отходит ко сну, она имеет обыкновение вынимать из драгоценного ларца, испещренного иероглифами бога Птаха, [11] огромный, покрытый черными пятнами бычий хвост, прекрасный, как солнце. Бальзамировщикам потребовалось не меньше семидесяти дней, чтобы пропитать его священным натром. Мутнофрет, госпожа моя, длинными щетинками хвоста каждую ночь гладит себя промеж ног. А затем, удовлетворенная, опускается на постель свою, обвивает хвост вокруг талии и со сладострастным стоном отдается сну.
Яхмос с триумфом посмотрела в лицо повелителю. Мутнофрет потупила взор.
— Каждую ночь? — уточнил фараон.
— Каждую, — подтвердила Юя.
— И что тут такого? — изрек Тутмос после непродолжительного раздумья. — Женщины изобретательны в том, как ублажать грот своей услады. Одна отдает предпочтение гладкому зубу слоновой кости, другая — щетинкам бычьего хвоста. Подобные толки свидетельствуют лишь о ваших сварах. Каждая завидует положению другой. Ты, Яхмос, моя главная царственная супруга, в твоих жилах течет кровь моих предков, и никто не может оспорить твое место, но у тебя всего лишь дочь. Ты, Мутнофрет, возлюбленная нескольких ночей, родившая мне сына. И что может быть разумнее, чем соединить дочь царских кровей с сыном семени моего?
Хатшепсут, с замиранием сердца внимавшая речам отца, едва не задохнулась. Она чувствовала, что все взоры обратились к ней, но гнев в ее глазах мешал поднять голову и посмотреть в лицо фараону. Она, хранительница крови солнца, Лучшая по благородству, Супруга бога,[12] должна стать женой этого ублюдка, отпрыска обычной девки, да к тому же моложе ее годами? Никогда!
Фараон, будто разгадав мысли девушки, протянул руку и молвил:
— Подойди ко мне, возлюбленная дочь моя, дай твою руку!
Хатшепсут повиновалась.
— Ты молода еще, но достаточно взрослая, чтобы понимать, что ты не чета всем остальным. Ты — верховная жрица бога Амона, как и подобает старшей царской дочери, а это тяжелое бремя. Ты та, которая передаст кровь моих предков дальним потомкам. И подобно Исиде[13] и Осирису ты примешь брата твоего. И так же, как Исида родила Осирису Гора, ты произведешь на свет небесного сокола, который будет передавать трон Гора по наследству миллионы лет.
Хатшепсут содрогнулась от ужаса при мысли, что должна рожать. Она сама едва вышла из детского возраста, Неферабет обучил ее письму и чтению; Сат-Ра, кормилица, посвятила в искусство любви и тайны дворцовой жизни; Минхотеп, начальник церемоний, открыл тайны придворных ритуалов. И теперь она должна отказаться от жизни, которая только началась? Замужняя женщина, а тем более мать, в Египте навсегда хоронила себя за стенами дома.
Фараон взял руку своего сына Тутмоса, бледного, пухлого и неуклюжего, который казался безучастным к происходящему.
— Вы двое, — торжественно начал царь, — призваны сохранить священное наследие Секенен-Ра и его отважных сынов подобно тому, как я и супруга моя Яхмос хранили его…
— Тутмос — сын простолюдинки! — воспротивилась Хатшепсут.
Все присутствующие с напряженным вниманием посмотрели на фараона, не привыкшего к прекословию. Но царь оставался совершенно спокойным.
— Верно, дочь моя. Тутмос — сын простой женщины. Но я — его отец. И моя мать Сенсенеб тоже была простой служанкой. Но кто из-за этого посмеет оспорить мое право на трон Гора?
Хатшепсут поняла, что дальше сопротивляться желанию отца бесполезно. Ей хотелось взвыть от бессильной ярости и с кулаками наброситься на толстого Тутмоса, но разум победил. Без единого слова протеста она позволила отцу соединить свою руку с рукой ненавистного сводного брата.
Зеленый искусственный свет поблескивал со стен — такого Нгата, черная рабыня, сроду не видела.
— Не бойся, — усмехнулся Тети, — это всего лишь горящее масло, посыпанное солью.
Но не тусклый свет испугал рослую нубийку, а бесчисленные странные предметы, инструменты и склянки в доме целителя и чародея, где было полно закоулков. В прозрачных сосудах плавали разные препарированные органы: сердца, почки, желудки и даже матка с ясно различимым эмбрионом. Пахло кислотой, серой, селитрой, а также медом, миррой и фимиамом — и над всем витала дымка из какой-то желтой пудры.
— Египетские лекари знаменитые! — с уважением произнесла Нгата, слегка оправившись от потрясения. — Египетские лекари — колдуны!
Тети расхохотался так, что содрогнулись стены, и Нгата испуганно сжалась. Целитель и волхв явно наслаждался боязливостью нубийки.
— Врачи этой страны, — широко улыбнулся он, — не колдуют, они используют познания науки. И все, что ты видишь здесь, — Тети широко развел руками, словно собирался взмыть в воздух подобно птице, — и есть наука! — При этом он покружился в каком-то причудливом танце по таинственно освещенной комнате, так что Нгату охватил настоящий ужас.
— Что такое «наука»? — Запуганная нубийка опустилась на корзину из тростника.
— Наука? — По дому снова разнесся жуткий смех врача. — Наука — это значит пробовать, экспериментировать, анализировать. Вот тебе пример: фиванские женщины, когда забеременеют, бегут к Хапусенебу, верховному жрецу Амона. Они приносят в жертву соленые хлебы и сладкий мед, чтобы узнать, кто родится — мальчик или девочка. Хапусенеб вопрошает богов. Естественно, что каждое второе предсказание неверное. Если же будущая мать приходит ко мне, то я даю ей оросить ее собственными водами корзину, левая половина которой засыпана зернами полбы, а правая — ячменным зерном. Если первыми проклюнутся ростки полбы, то будет девочка, а если ячменя — мальчик. И в этом нет никакого колдовства — только научные знания!
Внезапно Нгата почувствовала, что в корзине под ней что-то зашевелилось. Она вопрошающе посмотрела на Тети. Тот ответил ей своей обычной широкой ухмылкой и опустил глаза к ее упругим ляжкам, между которыми, угрожающе раздув щитки, покачивалась кобра. Нгата хотела закричать, но леденящий страх сдавил горло, и она, оцепенев от ужаса и воздев руки, лишь таращилась на змеиную голову у своего лона.
— Не шевелись, — сказал Тети ровным голосом, будто речь шла о самом обыденном деле на свете. — Змея просто почувствовала тепло твоего тела. Она тебя не тронет, пока ты остаешься без движения.
Какое там двигаться! Нгата, окаменевшая, будто статуя, в полуобморочном состоянии, следила глазами, как шипящая рептилия в замедленном ритме раскачивалась из стороны в сторону, то опускаясь, то поднимаясь. Тети наслаждался происходящим. «Великие боги, сделайте же что-нибудь!» — взмолилась бы Нгата, если бы могла. Ничего не менялось. Целитель мгновение за мгновением наблюдал возбуждающую картину, следя, как аспидно-черная кобра извивается меж ног женщины. Нубийка уже перестала различать, где сон, а где явь. В любой момент змея могла нанести смертельный удар. И один лишь Тети имел над ней власть. Было ли то явью или плодом ее разыгравшегося воображения, но, продолжая пребывать в паническом страхе, женщина видела, как колдун поднял согнутые в локтях руки, растопырил пальцы и пошел на кобру.
Словно меряясь силой с магом, змея сначала энергично, а потом все медленнее опускала и поднимала голову, а затем раздутая диском шея разом опала, сузившись до размеров остального туловища, и кобра исчезла в той же щели, из которой появилась.
Нгата, все еще не в силах выйти из оцепенения, так и сидела с поднятыми руками и опущенным к своему лону взором. Разгоряченный необычным зрелищем, Тети ущипнул нубийку за кисти, и ее руки, как у куклы, упали, приняв прежнее положение. Если бы он сейчас толкнул Нгату, она бы рухнула наземь подобно
