дыхание. Бесконечно долго прицеливаясь, царица так натянула тетиву, что та грозила лопнуть. Откуда в ней столько силы? Любой мужчина, так долго удерживающий лук наизготове, привел бы Сененмута в изумление, а царица, вдохновленная богом войны Монту, не позволяла своей руке даже дрогнуть. Она еще чуточку наклонилась вперед и наконец выпустила стрелу.

Звук, с которым стрела впилась в спину бегемота, еще не растаял в воздухе, а мощная гора уже вздыбилась, так что вода вокруг вскипела пеной, и бездонная пасть с ужасающими клыками раскрылась широко, как медные врата храма. Могучий рев — казалось, что царица сразила целое вражеское войско, — раскатился по Нилу. Никто не мог знать наверняка, был ли то предсмертный вопль или крик ярости. Второй бегемот, вспугнутый буйством собрата, поднялся, потоптался на месте, а затем проворно бросился наутек в открытые воды.

Между тем раненый гигант обнаружил ладью, из которой выпустили стрелу, и с разинутой пастью ринулся на обидчика. Стрела в его спине казалась не более чем колючкой в теле. Теперь Хатшепсут разглядела, что промахнулась, и, мигом выхватив вторую стрелу, выпустила ее в открытую пасть. Целый фонтан темной крови вырвался из глотки чудовища и окрасил воды Великой реки. Бегемот взвыл от боли. От барки животного отделяло расстояние не больше двойной длины его тела.

Зато Хатшепсут убедилась, что гигант уязвим, и принялась пускать стрелу за стрелой, хладнокровно, подобно воину, отчаянно защищающему свою жизнь. Выстрел за выстрелом кромсали в клочья нежную плоть внутри пасти, и оглушающий рев бегемота сменился клокочущими звуками живого существа, захлебывающегося в собственной крови. И всякий раз, когда голова его опускалась в воду, вода вскипала кровавой пеной.

Бегемот уже перестал охотиться за ладьей, он беспомощно завалился набок, будто хотел обмыть раны. Но повелительница не оставила его в покое. С расчетливым самообладанием она целилась в глаза, взрывающиеся брызгами, как перезрелые персики, которые крестьянин стрясает с дерева, и остановилась только после того, когда была выпущена последняя стрела.

Сененмут с отвращением отвел взгляд. В воздухе стоял запах теплой крови и освежеванной плоти. И пока приближалась барка с сопровождением, на которой придворные многоголосо перебивали друг друга и возбужденно жестикулировали, Хатшепсут, поставив ногу на борт, потрясала высоко поднятым луком подобно триумфатору, расправившемуся со смертельным врагом.

На восьмой год своего правления, когда время Засухи осталось позади, Мааткара, дочь солнца, призвала высшую знать царства и каждого десятого подданного из городов и деревень Египта, чтобы построить террасы для Амона и Хатхор, которые должны были стать выше Мирровых гор. Из южных пустынь и северного побережья стекались сюда горные рабочие, ремесленники, погонщики, художники и необразованный люд для черных работ.

С помощью шнуров и колышков, отбрасывающих тени, жрецы Мер Уннут, «распорядители часов», разработали план сооружения, сориентировавшись точно на храм Амона, расположенный на другом берегу Нила. И вот люди залезли на деревья, облепили крыши хижин, чтобы поймать взгляд царицы-фараона, которая в золотой барке пересекла Великую реку. В паланкине, сопровождаемом носителями опахал с розоватыми страусовыми перьями, придворными и бритоголовыми жрецами, она теперь направлялась к западному нагорью, у подножия которого царь Ментухотеп полтысячи лет назад выстроил погребальный храм. И где бы ни проносили паланкин, где бы ни угадывали египтяне за полупрозрачными занавесками силуэт своего фараона с бородой и в короне атеф, они разражались ликующими криками и целовали землю перед ним.

Площадка была окружена канавой, заполненной водой для того, чтобы со всех сторон сохранялся одинаковый уровень. Уже на месте верховный жрец вручил повелительнице веревку. Носитель сандалий разул царицу, и она босиком ступила на площадку, собираясь обнести веревкой территорию, — так крестьянин после разлива Нила заново обозначает ставшие неузнаваемыми границы своего поля. Затем жрец передал ей большой, овальной формы хлеб, поджаренный до румяной корочки телячий окорок, вино, фрукты и масло в кувшинах с высоким горлышком, на которых было выбито имя Мааткары. Эти дары Хатшепсут опустила в специально вырытые для них ямы по четырем углам периметра, а также возложила туда инструменты, корзины и кирпич, чтобы умилостивить Амона и Хатхор и получить благословение на строительство их дома.

Сененмут, который начертал план для будущего сооружения, какого еще свет не видывал, стоял первым в ряду празднично одетых вельмож и благосклонно кивал, когда знатнейшие царства хором восхваляли: «Как прекрасны дары, что ты воздаешь величию Амона!»

Он уже видел в своем воображении, как воздвигаются терраса за террасой, как бесчисленные колонны и ярко расписанные осирические пилястры прорезают ажуром величественный фасад, придавая могучему сооружению необычайную легкость; видел, как царица мчится на золотой колеснице по широкому пандусу к святилищу храма, где она может оставаться наедине с отцом Амоном и матерью Хатхор. Сененмут представлял сияние белоснежного известняка, утром окрашенного небесами в голубой цвет, а вечером, когда скалы нагорья бросают на террасы отблески, — в розовый. Все свои таланты, искусство и любовь вложит он в эту постройку, и еще тысячи лет люди будут говорить: «Смотрите, как любовь воплотилась в камне!»

Завтра самые искусные каменотесы Египта начнут работы. Каждый день они будут получать измененный план, чтобы никто не знал, как будет выглядеть сооружение по завершении строительства. Кроме, разумеется, Сененмута, ибо он держит в своей памяти и в сердце своем окончательный проект храма — памятника, который станет воплощением его преклонения и почитания любимой Хатшепсут.

И пусть боги накажут его, пусть у него отсохнут руки и ослабнут колени за невиданное кощунство, но иначе нельзя: он должен сделать это. Свою собственную гробницу он соорудит под храмом возлюбленной царицы — на те времена, когда и его заберет к себе Осирис. Сотни раз повторится его облик на рельефах за недоступными стенами, и будут они зримы лишь госпожой этого храма, возведенного во славу ее. Богаче, чем жизнь богов, отобразит он в рельефах и росписях жизнь царицы-повелительницы, ее храбрость и ее деяния, но прежде всего ее красоту. А он, Величайший из великих, будет стоять перед ней коленопреклоненным подобно просителю перед богом, подобно юноше перед возлюбленной, умоляя услышать его и только его.

Дорогу к храму будут обрамлять сфинксы из зеленоватого алебастра выше человеческого роста, каких поставил перед своей пирамидой Хефрен, да живет он вечно. Только вместо львиных голов животные станут носить на плечах голову Хатшепсут — с улыбкой, которую он так любит, и с волосами, убранными под платок-немес. Лапы сфинксов будут изящными, тонкими, с длинными пальцами, а бедра — крутыми и возбуждающими.

На верхней террасе заложит он гипостильный двор Солнца в честь отца ее Амона, с колоннами до самого неба, а высокое окно, из которого она станет приветствовать ликующих подданных в день великого праздника Опет, в День гребли или на Сед Хеб, будет достойным ее красоты. «Смотрите, этот храм равен ей по величию! — будет восклицать народ. — Разве белоснежный известняк не схож с цветом ее кожи? А колонны, разве они не стройны, как ее стан?»

А царица при каждом шаге в доме своем будет думать о нем, Сененмуте, Величайшем из великих, создавшем все это для славы возлюбленной, и согреет ее сердце благодарность к тому, кто сделал для нее больше, чем любой другой.

— Должно быть, ты уже видишь поднявшийся храм перед взором своим! — Голос Пуемре вырвал Сененмута из сладких грез, и он, засмеявшись, ответил:

— Плох тот архитектор, который не видит своего творения еще до того, как заложен первый камень!

Сененмут и Пуемре, второй пророк Амона, хорошо понимали друг друга. Хатшепсут возвела жреца в сан надсмотрщика всех священных построек царства, и теперь он надзирал за тем, как тысячелетние обряды и ритуалы воплощаются в архитектурных формах. Жертвенные палаты и святилища богов, алтари и