или летучее чудовище…

«Он… он… он… — заикалась она, тараща глаза на самолет, — он… ИДЕТ ВНИЗ!!!»

Ее муж, благовоспитанный британец в аккуратно выглаженном костюме в синюю полосочку, с усами, похожими на большую белую щетку, обнимал ее за плечи, увещевая: «Да что ты, милая! Что ты, самолетик просто летит мимо, видишь? — И махал рукой, изображая беззаботный „самолетик“. — Вот видишь, милая, он летит себе дальше».

Старушка притихла. Какое-то время она только тихо гудела, как шмель. Но стоило ей взглянуть в иллюминатор, как все началось сначала.

«Нет, он не летит! — вскочила она, срывая с себя ремень безопасности. — Он идет вниз! ОН ПАДАЕТ!!!» Она вопила, рыдала и стонала одновременно, и на лице ее отражалось столько оттенков страха, сколько, наверное, было поводов не садиться в самолет. «Он падает!!!» — снова и снова твердила она.

Я и сам очень боюсь летать. Вот я и заразился ее страхом и тоже закричал: «Где?!!»

«Там!!! Там!!! Видите, мы… мы падаем!!!» — Ее била дрожь.

Конечно, в иллюминаторе она видела не наш самолет, а чужой. Но логика у нее отказала, и она была абсолютно уверена, что падаем именно мы, причем прямо у нее на глазах. Что бы она ни увидела — решила бы, что это она сама или самолет, в котором она летит. Например, если бы она увидела… — Феликс рылся в памяти в поисках подходящего примера — …морского котика! Если бы она увидела морского котика, то решила бы, что летит в котике!

Муж сердито глянул на меня через проход, как будто хотел сказать: «Вы только делаете хуже, не слушайте ее, прошу вас!»

И снова принялся ее успокаивать. Старушка села, не переставая дрожать. Из нее вырывался звук, похожий на гудение в водопроводных трубах: «Ооооооо… ооооооооооооууууууу…»

Потом, — Феликс обводил взглядом гостиничный номер, набитый зачарованными слушателями, — ночью — ведь это был трансконтинентальный перелет, а он длится часов десять, — так вот, ночью я крепко уснул. И вдруг самолет попал в турбулентный поток, и салон затрясло. Это вырвало меня из глубокого сна, братья и сестры.

Перед сном я надел наглазники. Поэтому, открыв глаза, решил, что уже умер и меня засасывает страшный черный водоворот. Срывая наглазники, я вскочил и заревел: «МАТЬ ТВОЮ!»

Осмотревшись, он обнаружил, что все пассажиры спят — кроме старушки. Она вцепилась в спинку сиденья и огромными глазами смотрела на Феликса, почти неслышно выводя свое «ооооооооууууууууу». Ее муж принял три таблетки снотворного и спал как убитый.

— Н-да, — задумчиво произносил Феликс. — А я-то думал, что это я боюсь летать.

Вот такие у него были истории… Эта меня особенно веселила, да и его тоже. Он всегда смеялся, когда ее рассказывал.

Однажды, приехав в Лас-Вегас на фестиваль инфорекламы, мы сидели в гостиничном номере и болтали. Феликс признался, что до девяти лет у него не было чувства юмора. Он просто не понимал, что такое юмор. Смеяться он умел, но что шутку можно придумать или рассказать, совершенно себе не представлял.

— Когда я был маленьким, то до девяти лет не ходил в школу. А ребята в школе рассказывали друг другу детские анекдоты. Я не мог понять, о чем они. Мы просто долго жили, как на необитаемом острове, и смеяться было не над чем. Что-то незамысловатое могло меня рассмешить, но уж точно не анекдоты. Я не понимал, в чем соль. Когда анекдот заканчивался, я качал головой и уходил. Родители никогда не говорили мне, что нужно реагировать по-другому. Сами они тоже никогда не шутили. Вот поэтому лет до девяти я не слышал ни одной шутки. И только потом до меня постепенно начало доходить, над чем смеются другие.

Мне этот рассказ очень понравился. Из него вышел бы неплохой фильм: «Мальчик, который не умел смеяться» или что-то в этом роде.

А еще у Феликса были проблемы с улыбкой. Вернее, с ее отсутствием. Для рекламного актера отсутствие улыбки — смертный приговор. В рекламе продуктов питания очень важно уметь «укусить и улыбнуться», так что Феликс или отказывался рекламировать продукты, или применял другую тактику: например, «укусить и поднять бровь». И получалось здорово, потому что в нем было что-то очень притягательное. Его обаяние все компенсировало. Этим он напоминал Элвиса Пресли; между прочим, Феликс тоже играл на гитаре. Еще шестилетним мальчишкой он собирал вокруг себя толпу взрослых, наигрывая разные песенки и разговаривая с ними.

Когда он погиб, я стал искать объяснение его смерти. Вот как я рассуждал: допустим, мы с Феликсом вместе пришли на вечеринку. Он заговаривает с какой-то девушкой, а я — со старыми знакомыми; например, обсуждаю законопроект о землевладении, который вот-вот попадет в Конгресс. Феликсу девушка очень понравилась, и он мне шепчет, что уходит вместе с ней, а со мной увидится позже. Я остаюсь на вечеринке и не впадаю в панику: ведь мы еще увидимся. Все равно я сейчас разговариваю не с Феликсом. С ним я поговорю завтра или на следующей неделе. В любом случае я пробуду на вечеринке столько, сколько захочу. Может, еще пару лет, а может, и тридцать-сорок. А потом снова встречусь с Феликсом, так? Все мы уходим с вечеринки, только он это сделал раньше. И теперь нам есть к кому уходить. В том, что смерть забрала его так неожиданно, скрыт какой-то смысл. По-моему, он просто отправился в другой мир на поиски приключений.

Последний раз мы с ним говорили по телефону. В конце я сказал:

— Ну, увидимся позже.

А Феликс ответил:

— Кто знает…

Джек все больше и больше напоминает мне Феликса Арройо. Джек мечтает о режиссерской карьере. Феликс тоже хотел стать режиссером и больше не играть подростка. В конце концов, ему стукнуло двадцать два — какой уж там подросток. Когда-то эта роль ему подходила, но время летит.

Ладно хоть ему не пришлось притворяться шестнадцатилеткой в сорок. Может, поэтому он и погиб? Чтобы не играть эту роль всю жизнь?

Вот бы рассказать Джеку о мире инфорекламы, научить его всему, чему не успел научить Феликса… Он ставит перед собой высокие цели и добивается результатов, пусть и очень любительских. Вот мне и хочется помочь Джеку, взять над ним шефство, что ли.

Но чему я в состоянии его научить? Всяким мелочам. Например, как арендовать для съемки ролика сцену и складные стулья.

В общем, помогу ему сходить с ума. Впрочем, он уже сумасшедший. Правда-правда. Именно поэтому я с ним общаюсь: меня притягивает его сумасшествие. А еще то, что он точная копия Феликса — словно того перед смертью ксерокопировали.

Иногда мне кажется, что Джека разыскивает полиция. Возможно, из-за этого он и живет в Саскватче, а не в своем родном Техасе. Боюсь, что я прав.

Жизнь Джека и Мэтта окутана тайной. Они не называют своих фамилий. Я не знаю, где они живут. Правда, знает Спайк.

Рассказываю ребятам, что пишу о них. Ну, не совсем о них, но герои на них очень похожи. И хочу задать им пару вопросов. Причем это не рекламный проект, а что-то другое. Что именно, не знаю. Может, сценарий документального фильма. Я признаюсь, что сам толком не понимаю, что пишу, но знаю одно: это обязательно нужно сделать. И писать именно про них. Или почти про них.

— Ладно, задавай свои вопросы, — отвечают они. Потому что они добрые и готовы мне потакать — не только мне, а любому, кто придет к ним и скажет что-то типа: «Не знаю, что я делаю, но не могли бы вы мне помочь?» Потому что они молодые. Они смотрят на жизнь сквозь розовые очки, а я уже нет. У них есть время, а у меня его может и не оказаться. В любом случае его становится все меньше.

Спрашиваю Джека, можно ли прийти на площадку, где он снимает «Не покидай меня, Джорджтаун». Он говорит, нельзя, но я все равно приду.

По его словам, фильм о будущем.

Найти, где фильм снимается, оказалось нелегко. Джек так и не сказал мне, где их площадка. И тут я узнаю от Спайка, который тоже там играет, что они работают у Джека в подвале, в северной части города.

Раз уж я то и дело упоминаю Спайка, стоит рассказать о нем поподробнее. Это актер, которого я