ожидали возвращения Большкова и Кэ-ци, чтобы, сообразно отблагодарив лекаря и его верную супругу, устремиться наконец в порт, – лекарь поведал страшные вещи. Из девятнадцати человек, беспробудно живших в артели, четверых он застал в бессознательном состоянии. Трое плакали навзрыд, сидя кто где, прямо на холодной, мокрой, пропахшей рассолом и рыбными отбросами земле «Персикового источника». Остальные в полном ошеломлении бродили на подгибающихся ногах внутри огороженного глухим забором пространства артели и горестно, то и дело повторяясь, перечисляли друг другу пропажи того, что, как они были уверены, тут еще совсем недавно имелось. «И фонтан украли… – говорил один. – Хитрые какие воры, даже следа не осталось…» – «А у меня в покоях золотая статуя наставника стояла, а теперь – гнилушка какая-то валяется… И сами-то покои съежились, каморкой стали…» – вторил другой, кулаком размазывая по щекам слезы. «Заместо станков новейших – багор треснутый…» – «Воздух-то какой стал вонючий, замечаете, братья?» – «Как не заметить… И воздух поперли…» – «Годами, годами наживали свое добро трудами праведными – и вот в одночасье кто-то схитил!» – «Эк нажились на нас скорпионы…» – «А наставник-то где ж? Наставнику надо пожаловаться, наставник спасет, путь укажет…»

При всем желании и старании за одну ночь Большкову не удалось опамятовать всех. Он сумел лишь наскоро прочистить чакры тем, кто лежал в глубоком беспамятстве, да успокоительными травяными настоями унять стенания и рыдания наиболее несчастных. С рассветом лекарь вернулся к себе на хутор подкрепить силы обильным завтраком – и смягчившаяся Лизавета, снисходя к его подвигу, даже позволила ему для окончательного взбодрения выпить малую чарку благоносной калгановки, на сосуд с коей усталый лекарь во время завтрака то и дело взглядывал с вожделением во взоре, приговаривая, сколь она полезна для его истомленного желудка. После чарки глаза Большкова взблеснули было, и он, протягивая сызнова руку к сосуду, изрек: «Сказал же апостол Павел: Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов», – в ответ на что Лизавета, поджав губы, тут же ответствовала: «Человек некий винопийца бяше, меры в питии хранити не знаше, темже многажды повнегда упися, в очию его всяка вещь двоися»[60], – и быстро убрала калгановку подальше. Большков только вздохнул.

В некотором расслаблении Богдан внимал рассказам лекаря, и сердце его сжималось от сострадания. «Какое нелепое несчастье! – думал он. – Какое несообразное! Ровно из далекого-далекого прошлого вдруг вынырнуло пузырем… и лопнуло, чуть прикоснулся хоть один нормальный, не омраченный подданный извне». И все же оно, это мелкое остаточное несчастье горстки помраченных и заблудших людей казалось таким незначительным, таким мелким в сравнении с вечными, общими, всеобъемлющими проблемами… например, с проблемой чар… лисьих… ровно сам «Персиковый источник» по сравнению со всей бескрайней Ордусыо.

Конечно, добросовестного законника казус «Персикового источника» ставил в щекотливое положение. Собственно говоря, танским кодексом было предусмотрено наказание за всевозможное колдовство, и хотя соответствующая статья давным-давно уж не находила применения, она традиционно перепархивала из издания в издание этого основополагающего правового текста[61].

При желании ее можно было вменить виновному именно сейчас; действия Виссариона вполне истолковывались как магия с целью добиться безудержной любви своих трудников, а вдобавок – извлечения из той любви неправедного дохода. «Опять любовь… – думал Богдан. – О, сколь она многолика…» Ему отчаянно не хотелось привлекать Виссариона по этой статье. После короткой внутренней борьбы, внешне никак не проявившейся, он и впрямь решил дать старшим тангутам возможность разобраться с племянником по лисьей линии самим. Их так мало осталось в роду. Двое. Лишать их вновь обретенного младшего родственника и нарушать тем их траур по почившей тетушке было бы нечеловеколюбиво. «Учитель, когда ловил рыбу, удил, но не забрасывал сеть, а когда стрелял птиц, не бил тех, что сидят на земле»[62], – в который раз вспомнилось Богдану.

Шло к десяти утра, когда человекоохранители, сопровождаемые послушниками, отплыли наконец из Кеми на Соловки. Тангуты остались вразумлять Виссариона да помогать по мере сил Большкову.

…В больничный покой Богдан вошел один. Коротко поприветствовав недужных, он сразу прошел к койке мрачного Кипяткова, чуть поклонился ему и без обиняков перешел к делу.

– Преждерожденный Павло Степанович, – сказал минфа, назвав лисоубийцу тем именем, под коим он известен был на Соловках. – С вами хочет поговорить с глазу на глаз отец Киприан.

Тон Богдана был суховат – честный минфа не смог с собою совладать. Проистекавшая из частичного помрачения безрассудная любовь к лисьему племени исчезла в нем со смертью тетушки-лисы, но обычное, сообразное сострадание к убиенным никуда не делось.

Кипятков вздрогнул.

– Вы не возражаете? – спросил Богдан, глядя Кипяткову в глаза.

Тот помолчал, а потом, видно все поняв, тихо сказал:

– Нет…

И тогда дюжие Борис и Арсений, чутко дожидавшиеся за дверью, по знаку Богдана вошли в покой и взялись за ручки ложа Кипяткова с двух сторон. Играючи подняли и под любопытными и несколько удивленными взорами болящих понесли наружу. В одном из пустовавших покоев уже ждали архимандрит и Баг.

Некоторое время никто не решался начать разговор. Беспомощно распростертый на своем одре загипсованный Кипятков тоже молчал, лишь переводя взгляд с одного из присутствовавших на другого; настоятель, как у него водилось в минуты раздраженного напряжения, ходил из угла в угол, метя рясою пол; Баг присел на одну из незастеленных, по случаю отсутствия недужных, коек и время от времени оглаживал скрытый в рукаве халата футлярчик с сигарами, несколько маясь от желания закурить, но не решаясь сделать это в больнице да еще и в присутствии архимандрита; Богдан, прислонившись к подоконнику, полустоял-полусидел: стоять не было сил, сидеть не позволяло волнение.

– Почто осквернил светлый остров сей пролитием крови? – наконец спросил отец Киприан. Голос его был глухим и чуть хрипловатым от сдерживаемого гнева.

Сидящий в постели начальник отдела жизнеусилительных зелий мгновение словно бы не понимал вопроса. Потом его губы дрогнули – но он так и не нашелся что ответить. Лишь опустил глаза и понурился.

– Несообразно, подданный Кипятков, – очень ровно проговорил Баг.

Тот лишь вздрогнул, услышав свою настоящую фамилию.

Потом все же поднял голову и, пылая глазами, воззрился на владыку.

– Это же животные! – крикнул он. – Оборотни! Твари!!

– Все мы твари Господни, – сурово ответил отец Киприан, – ибо Он в неизреченной милости Своей всех нас сотворил. И коли Он сотворил лис этих таковыми, что они могут для плотской любви или справедливого воздания дурным подданным хоть на краткое время становиться людьми, – стало быть, хотел, чтобы мы относились к ним, хотя бы отчасти, как к людям.

– Расскажите, как все это случилось с вами, – попросил Богдан. – Беседа наша пока неформальная, и мы не будем требовать от вас признать себя заблуждением… Мы просто хотим понять. Там видно будет.

Кипятков чуть пожал плечами.

– Что тут рассказывать… Вы, я гляжу, сами все знаете. Пять лет назад я приплыл сюда впервые. Честно приплыл с коротким паломничеством, с целью сообразных молений… но под нынешним своим именем – Заговников. Так получилось. Когда я вырываюсь из столицы, от работы, то хочу, чтобы никто и никак не мог меня найти и обеспокоить… А родом я действительно с Кубани, там моя родня, это фамилия моей бабушки по женской линии – Заговникова… И на третью же ночь ко мне явилась… – Его передернуло от отвращения. – Я остался холоден к ее мерзким чарам, но… вернувшись в Александрию, ощутил, встретившись с любимым человеком, необычайный прилив сил. Это меня, как жизнезнатца, заинтересовало. Крайне заинтересовало. Не секрет, что некоторые наши подданные и множество людей за рубежами Ордуси испытывают затруднения относительно достижения Великой радости, и я, будучи лекарем и лекарственником, занятым в производстве жизнеусилителей, сразу понял, какие тут открываются горизонты. Помочь людям в таком деликатном и важном деле… Это же… это… На следующий год я приплыл сюда уже со специальной целью, снабдившись потребными научными снастями, и опять назвался Заговниковым, потому что ведь кто-то из отцов или постоянных паломников меня мог запомнить, да и в учетных листах