площади благодатных земель на полуострове Ямал, и теперь, сдавая их в долгую аренду газоразработчикам, Ци получали немалый и надежный доход, – Мандриан мог позволить себе заниматься тем, к чему лежала душа, не особенно заботясь о пропитании насущном и не думая о завтрашнем дне. Чем Мандриан Ци, в отличие от младшего брата, всю жизнь и занимался. С одной стороны, как следовало из неумеренно откровенных речей хмельного Адриана, Мандриан усердствовал по женской части, а с другой – и об этом не раз писали электронные версии газет – он долгие годы бессменно возглавлял общество в защиту многомужества. Даже тяжко занедужив, он остался его почетным председателем.

Ни в одном из уголовных уложений Ордуси нельзя было найти ни единой статьи ни против многоженства, ни против многомужества. Люди сами решали эти тонкие проблемы, исходя из велений своей веры и своей совести. Но если многоженство было довольно распространено, то случаи многомужества можно было перечесть буквально по пальцам и относились к ним ордусяне в большинстве своем как к забавным курьезам. В чем тут было дело – оставалось лишь гадать, но Мандриан Ци в свое время сделал целью жизни борьбу с этим предрассудком – и, хоть не слишком-то преуспел, известность снискал.

Баг раздраженно стряхнул пепел.

Значит, надо явиться к этому Мандриану, тряхнуть у него перед носом пайцзой, задать пару вопросов и…

Нет, нельзя.

Частное же, гм, расследование.

Баг затянулся в раздумье.

Самым логичным было бы прикинуться журналистом, пришедшим взять у Мандриана интервью. Тут-то разговорить Мандриана труда бы не составило.

Но – как-то… Неудобно. Как-то это… Гм.

К концу сигары Баг решил, что – ничего. Сами журналисты кем только порою не прикидываются, чтобы добраться до интересующего их человека.

Баг протянул было руку к телефону, и тут тихо свистнул сигнал внутреннего переговорного устройства и голос шилана[40] Алимагомедова произнес:

– Еч Баг. Ты на месте?

– Да, прер еч, – ответил Баг и зачем-то добавил: – Работаю… – Он немного смутился. Работает, ага, как же…

– Зайди ко мне, – сказал Алимагомедов.

Впервые за время пребывания на светлом острове Богдан не поспел к исповеди и литургию отстоял с трудом великим.

Все было, как всегда: и сладкий, небесный запах ладана, и умилительное мерцание десятков свечей в беспредельном сумраке громадного сводчатого зала, и приглушенное, осторожное покашливание старцев, время от времени раздававшееся то тут, то там, и возносящее душу над грешной землею пение на хорах – то льющееся исподволь, ласкательно, ангельски, а то величаво и порой даже гневно низвергающееся словно бы с Божиих высот.

Но вот только ноги бессильно дрожали да кружилась голова.

И мысли – не собрать, не очистить, не отбросить…

«Что это было? – мучительно размышлял Богдан. – И зачем?»

Сонное наущение?

Прелесть бесовская?

Живая Жанна?

Последнюю мысль, как ни была она ему радостна, сладка и, что греха таить, по-мужски лестна, он отбросил тотчас же. Богдан дорого бы дал, чтобы вернуть возлюбленную младшую супругу, но всем сердцем понимал ее – и ее уход. Не может человек. Ну не может. О ледяные углы и грани этой невозможности раньше или позже изотрется до дыр и развалится в гнилую труху неприязни самое преданное, самое самозабвенное чувство. Любящий человек какие хочешь горы свернет, какие угодно бедствия претерпит, он может все – кроме одного-единственного: любить не так, как он любит.

Тогда, быть может, знамение?

Но что может значить подобное знамение – пленительное, утомительное и неизбывно грешное?

То, что Богдан виновен перед доброй иноземной юницею? Так он и без знамений это прекрасно понимал…

Скорее всего – сон.

А ну как нет?..

По окончании службы Богдан дождался, когда отец Киприан покинет алтарь, и подошел к нему.

– Благословите на разговор, отче, – проговорил минфа негромко. – Хотелось бы без отлагательств…

Архимандрит пристально глянул Богдану в лицо и слегка нахмурился.

– Лица на тебе нынче нету, чадо, – проговорил он недовольно и, как показалось Богдану, чуть встревоженно. – Стряслось что?

– Не тут, – попросил Богдан.

Киприан на миг поджал губы, давая понять, что не очень-то доволен такою настойчивостью.

– До тружения планетарного не терпит? – спросил он затем.

– Не ведаю, отче, – признался Богдан. – И к тому ж занедужил я, кажется. Боюсь, тружение мне нынче не по силам окажется.

В строгом взгляде архимандрита промелькнула неподдельная тревога.

– Идем, – коротко велел он и, круто повернувшись, пошел, метя пол длинными полами рясы, к выходу из зала. Богдан, сразу чуть задохнувшись от быстрой ходьбы, поспешил за Киприаном.

До самых покоев архимандрита они не возобновляли разговора. Утвердившись на излюбленном своем стуле с прямой высокой спинкою, владыка указал Богдану на кресло против своей особы и сложил руки на коленях.

– Ну, сказывай, – велел он.

Богдан, усевшись на краешек кресла – ему всегда неловко было сидеть на мягком и удобном, когда пастырь, словно изваяние, жесткий и распрямленный, восседает на стуле, – чуть помедлил и прямо спросил:

– Отче… Как у вас тут насчет блудных бесов?

Отец Киприан тоже немного помедлил; взгляд его стал задумчивым. Он тяжко вздохнул.

– Как, как… Подле святого места нечистые всегда суетятся выше меры. Что им мирские грешники? Те и сами к ним придут… Им праведных с пути сбить надо! – вздохнул вновь. – Ты мне скажи, какая напасть приступила? Богдан, поправив очки, вкратце рассказал. Когда он замолчал, Киприан с минуту задумчиво оглаживал бороду и глядел куда-то в пространство грустно и отрешенно. Потрескивала в кромешной тишине свеча.

– Сильно по молодице своей тоскуешь? – негромко спросил настоятель.

– Очень, – ответил Богдан.

– Сильно винишься перед нею?

– Сильно.

– И слабость телесную ныне чувствуешь?

– Ровно пахали на мне.

– Пахали, – с непонятной интонацией повторил отец Киприан. – От пахоты хоть хлеб…

Он встал и, немного сутулясь, неторопливо прошелся по гостиной келье. Взад, вперед. Отчетливо поскрипывали крашеные доски пола под его тяжелой поступью.

Остановился.

– Что постом да молитвою спасаться в подобных случаях надлежит, повторять тебе не стану – не