Тот, как увидел меня, так и застыл на месте. Рот у него округлился, язык вывалился, он принялся отчаянно чесаться. Наконец Сулла одолел столбнячное состояние, повеселел, выпустил из рук корзину, полную стеблей травы, прижал руки к груди и бросился на мой зов. Отчаянно сопя, влез в шлюзовую камеру, проследовал в рубку. Сформированная койсом банкетка резво подбежала к нему, однако Иуда не рискнул усесться на сидение. Он рухнул на колени, прикрыл голову руками. Глаза его сияли… Я невольно поймал себя на мысли, что эти, из куриных окорочков, знают свое место. Неплохо их архонты выдрессировали. В конце концов, у этих, лишенных снов, тоже есть свои достоинства. Они двуруки, двуноги и не похожи на скорпионов.

Наконец Сулла поднял голову, спросил:

— Это твой ковчег, учитель?

Я испытал что-то вроде смущения.

— В каком-то смысле…

«Быстролетный» возмущенно хмыкнул и вновь поерзал на грунте. Тот же камнепад сверкающих самоцветов посыпался из-под его брюха. Следом на космический аппарат рухнул сорвавшийся с вершины обломок скалы. Койс крякнул, заходил ходуном, сполз ниже.

— Тихо лежать! — прикрикнул попечитель.

Удивительно, но, услышав чужой властный голос, Сулла даже глазом не моргнул. Сияющая улыбка не сходила с его пугающего уродством лица. Даже намека на испуг он не испытывал. Разве что время от времени с любопытством озирался по сторонам. Потом опять же на карачках подполз к китайской розе и молитвенно, как я учил, сложил руки.

— Ковчег-спаситель, красота-то какая!.. — он с воодушевлением почесался. — Учитель, оно даже не светится. Оно само по себе зеленое и алое!.. Неисповедимы твои пути, учитель.

— Послушай, Иуда, — раздался голос попечителя. — Хочешь обрести прежнюю силу, долгую, здоровую молодость?

— Это чей будет голос-то? — деловито поинтересовался Иуда.

— Наставника, — ответил я. — Из древних!.. Существовал, когда и Хорда на свете не было, и Дауриса, и Тавриса. Он далеко отсюда живет. Среди звезд…

— Разве такое может быть? — здраво рассудил Иуда. — Он, случаем, не из прозрачных? Голос есть, а видимости нет.

Вопрос был не в бровь, а глаз! Я едва сумел скрыть злорадство. Пусть попечитель повертится.

— Нет, я не из прозрачных, — объяснил голос. — Просто нахожусь за тридевять земель отсюда. Здесь только часть меня…

— А-а, это как голограмма? Каждый ее кусок содержит весь объем информации. Мы это проходили.

Я рассмеялся, попечитель же потерял дар речи. «Быстролетный» тоже не удержался от хмыканья.

— Так как насчет существенного оздоровления организма? — напомнил попечитель. — За это тебе придется потрудиться в помощниках у Роото?

— Кто это? — удивился Иуда.

— Твой учитель.

— Но его звали Сууси.

— До воскресения его действительно звали Сууси, а теперь Роото. Что скажешь насчет исцеления?..

— Прости, наставник, но я и так служу учителю, и никакая награда мне не нужна. Раны мои и немощь моя — это от незнания. Был наказан за прежнее неведение, за насмешки, за то, что стянул у учителя нож для резки хлеба. Но как только учитель рассказал, какая суматоха на далекой Зеемле из-за этого ножа вышла, какой бедой все обернулось, сразу вернул. Вот, наставник, как порой бывает… Глянешь на себя, как в прозрачную чистую водицу, узришь отражение и на душе легче становится. Поверишь ли, когда-то я был смешлив, охоч до мамок, расторопен настолько, что не дай ковчег рядом со мной какую-либо вещицу оставить. Ручонки у меня были страсть какие шаловливые. Но жил я тогда в неведении, был глуп, и даже вроде как бы не жил, а тянул лямку. Являлся в шахту, махал кайлом — и все дела! Теперь же, после встречи с учителем, пусть я увечный, хилый, но светом истины я сыт и здоров. Я не желаю благодеяний, пусть даже от наставника, когда-то воспитавшего учителя, — они мне колом в горле встанут. Не хочу я и щедрот от древних. Побаиваюсь звезд, хотя Сууси, пусть даже Роото, не раз объяснял, что это просто раскаленные небесные тела, похожие на наши Даурис и Таврис, только расположенные очень далеко. Если надо будет, он сам меня оздоровит, только зачем меня оздоравливать? Я силен дальше некуда. Правдой силен, а не силой.

Он замолк, поднялся на ноги, поклонился и после недолгой паузы продолжил.

— Прости, учитель, но и с тобой я скоро расстанусь. С утра бродил по пригоркам, травы искал, в земле ковырялся, добывал целебные корешки и все, о чем размышлял в подземелье, само собой объяснилось. Ухожу я, учитель. Вот провожу тебя в замок, устрою на нарах, потом в путь.

— Как же с приказом сидеть в камере и не рыпаться? — спросил я.

— Да, — кивнул Иуда, — есть такое распоряжение. От властей земных исходящее… Но есть еще и ковчег, его призыв, и я сам вправе решать, как исполнить желание. Я его долго обдумывал. Тщательно… Даже учителю теперь не перебороть меня. Я послушен, но волю его желаю исполнить так, как сам это понимаю. Поселяне ждут меня, Петр, Андрей и Савл ждут меня, Левий Матвей и Муса ждут меня, Якуб и Варфоломей ждут меня, а я в камере прохлаждаюсь.

Я испытал шок. Это была первая биокопия, которая открыто заявила, что вправе не подчиняться приказам. Вот уж надумал, так надумал!.. Я не знал, куда деть руки, в губошлепной голове полная сумятица. Сказано — сиди! А он в ответ — пойду я, учитель!..

— Куда же ты пойдешь, Иуда?

— Двинусь на материк Дьори. Поклонюсь Ковчегу небесному. Иисусу помолюсь, Мухаммеду поклонюсь, с Гаутамой посоветуюсь, стоит ли исполнять желанное? Помяну Иеремию и Исайю и потопаю. Поищу Петра и Андрея, тоже, поди, не сидят сиднями, не прохлаждаются. Соберемся, помолимся… Скажем людям: «Братцы, где ковчег рукотворный? Пусть очертится в облачном небе! Пусть поделятся с нами, что уже сотворено, а что еще в проекте! Пусть подскажут, где навалиться, тогда мы все разом, дружно». А так, без правды, — он задумчиво почесался, — зачем трудиться, зачем вкалывать?

С этими словами он встал поклонился на четыре стороны и направился в сторону входного шлюза. С порога предупредил.

— Учитель, я снаружи подожду.

Мы долго молчали. На душе стало томительно-жутко и предощутительно.

Мы долго грдились в ночи и наконец край небосвода посветлел. Теперь оставалось только ждать, когда взойдет солнце. Наступит день, исполнится желание.

Это было сильное, искреннее чувство, оно окрылило меня. Легче стало на душе и у бесправного, лишенного пенсии, предков, будущих койсят, вернослужащего. Растерянно и звонко хмыкнул истерший зубы за немыслимо долгую жизнь, все изведавший и все познавший, попечитель ди. Мне открылось в ту минуту, что не в первый раз он присутствует при рождение веры, прорыва к правде, к чуду, и всякий раз таинство рождения нового, высокого в помыслах, решившего переступить черту существа завораживало. Вот как оно случается? Просто, без лишних слов?.. У каждого из нас была своя заповедь, свой исход. Мы сошлись здесь четверо и скоро разбредемся, но мы успели соприкоснуться своими правдами, и это было хорошо.

Попечитель помалкивал несколько минут, должно быть, ошарашено размышлял над смыслом своих желаний, одолевавших его бесконечно долго, не менее нескольких миллионов лет — о том ли мечталось, того ли жаждала душа? Туда ли стремился, если слово губошлепа оказалось способным всколыхнуть его незримую нейтринную плоть?

Наконец голос попечителя нарушил тишину.

— За металлическую дверь проникнуть не пытайся. «Быстролетный» все сам сделает. Тебе, Володя, надо бы на борт приводной станции архонтов попасть, добраться до ее центрального пульта управления. Не отвечает она мои запросы, таится.

— Как же насчет ковчега?