многих местах казалась не выше внешнего земляного вала, забраться на нее все еще было нелегко.

Все, что произошло потом, я могу описать лишь так, как видел. Может, кто-нибудь другой расскажет об этом иначе: ведь человеческое восприятие на редкость несовершенно. Но я находился совсем рядом с Джустиниани и, по-моему, хорошо видел, что случилось.

Я успел услышать предостерегающий крик и броситься на землю, когда турки снова дали мощный залп из четырех своих больших пушек и всех других огнестрельных орудий. Усилившийся ветер быстро развеял повалившие было клубы угольно-черного дыма. Когда грохот и стоны смолкли, я заметил, что Джустиниани медленно оседает на землю. В его панцире с одной стороны зияла дыра размером с кулак. Броню пробила свинцовая пуля: стреляли сзади и чуть сбоку. В один миг лицо протостратора стало свинцово-серым, жизненная сила угасла, и Джустиниани внезапно превратился в старика, хотя накануне покрасил волосы и бороду. Он выплюнул сгусток крови; кровь струилась и из-под его доспехов.

– Ну вот и все, – прохрипел великан. – Это – конец.

Стоявшие рядом генуэзцы окружили его, чтобы на валу не заметили сразу, что Джустиниани ранец. Глаза солдат горели гневом.

– Пуля прилетела сзади, – прорычал один из воинов.

Двое ринулись ко мне, схватили меня за руки и сдернули с них стальные рукавицы, чтобы проверить, нет ли на моих пальцах следов пороха. Потом генуэзцы подошли к греческому оружейнику, который стоял неподалеку и торопливо заряжал пищаль; солдаты сбили его с ног, оттаскали за бороду и попинали железными башмаками. Все генуэзцы смотрели на большую стену и грозили кулаками.

– Ради Бога, братья, – слабым голосом проговорил Джустиниани. – Сейчас не время для раздоров. Совершенно неважно, откуда прилетела эта пуля. Может, я повернулся, чтобы взглянуть на стену, и меня поразил турецкий свинец. Для меня это уже не имеет никакого значения. Позовите лучше лекаря.

Солдаты принялись хором кричать, чтобы прислали врача, но греки со стены ответили, что никто не может прийти, поскольку все калитки заперты. По-настоящему храбрый человек мог бы легко спуститься на веревке, скользя спиной по стене, но было ясно, что ни один врач не согласится этого сделать, даже ради Джустиниани, поскольку как раз в этот момент зазвучали барабаны янычаров и рожки протрубили сигнал к наступлению.

Бросаться в атаку с именем Аллаха на устах было ниже достоинства этих воинов. Они ринулись вперед молча – и каждый упрямо стремился первым оказаться на валу. Во многих местах им даже не понадобились лестницы. Такие огромные кучи трупов громоздились возле остатков нашей внешней стены. Нападение было столь молниеносным, что лишь несколько защитников города успело напиться воды с вином, хотя все мы умирали от жажды.

Бадьи перевернулись у наших ног, а в следующий миг на гребне вала уже кипел рукопашный бой.

Это была уже не просто расправа с врагами, а настоящая битва, поскольку янычары носили чешуйчатые панцири и кольчуги. Мечи султанских воинов разили с быстротой молнии; неприятель всей массой теснил христиан… Генуэзцам Джустиниани и присланным на помощь грекам пришлось сбиться в группки, чтобы общим весом своих тел противостоять тяжести напиравших янычар.

И тогда на гребне большой стены показался император на белом коне. Лицо василевса сияло, когда он радостно вскричал:

– Держитесь, держитесь – и победа будет за нами!

Если бы он побыл среди нас и ощутил, как немеют от усталости наши руки, то помолчал бы…

Джустиниани поднял свою бычью голову, скрипнул зубами от боли и снова выплюнул кровавый сгусток, страшно выругался и громко потребовал, чтобы император послал кого-нибудь отпереть калитку. Василевс крикнул в ответ, что рана протостратора наверняка неопасна. Крайне нежелательно, чтобы в такой момент Джустиниани покидал своих людей.

Генуэзец рявкнул:

– Чертов вероломный грек! Мне все-таки лучше знать, что со мной. Сбрось ключ – или я заберусь наверх и задушу тебя собственными руками.

Его воины расхохотались, не прекращая боя. Немного поколебавшись, император уступил и кинул большой ключ прямо под ноги Джустиниани. Тот поднял ключ и многозначительно показал его своим ближайшим людям. Буквально в нескольких шагах кипела битва. Мечи со звоном обрушивались на латы. Огромный янычар разил всех вокруг добытым в сражении двуручным мечом, пока закованным в броню генуэзцам не удалось обступить великана и свалить его на колени. У него были такие крепкие доспехи, что латинянам пришлось рубить его по кускам.

Когда первые отряды янычар сомкнутым строем отступили, чтобы отдохнуть, в атаку пошли следующие. Джустиниани подозвал меня и сказал:

– Возьми меня под руку и помоги мне выбраться отсюда. Хороший полководец сражается до последней возможности – но не дольше.

Я подхватил его под руку, а один из ближайших его людей – под другую. Нам удалось увести его с вала и через калитку в большой стене доставить в город. Там мы увидели императора, возбужденного и окруженного советниками. Он был без доспехов – чтобы двигаться свободно. Облачился в пурпурную тунику, а на плечи накинул зеленый плащ, расшитый золотом. Василевс снова принялся умолять Джустиниани, чтобы тот превозмог себя и вернулся к своим солдатам; Константин выразил надежду, что рана протостратора вовсе не опасна. Но Джустиниани не ответил василевсу и даже не взглянул на него. Он с трудом переносил мучительную боль, которую причинял ему каждый шаг.

Император отправился обратно на стену, чтобы наблюдать за ходом сражения и своими советами вдохновлять греков на подвиги. Нам удалось снять с Джустиниани панцирь. Когда он упал на землю, в нем хлюпала кровь.

Джустиниани подал знак своему помощнику и прохрипел:

– Ты отвечаешь за людей. – Тот кивнул и поспешил обратно на вал.

День вступал в свои права.

– Джустиниани, – проговорил я. – Я благодарю тебя за дружбу, но теперь мне нужно возвращаться на стену.

Он махнул рукой, скривился от боли и с трудом ответил:

– Не болтай чепухи. Война проиграна. Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Разве может тысяча смертельно усталых людей и дальше сдерживать двенадцать тысяч вооруженных до зубов янычар? Для тебя найдется место на моем корабле. Ты честно купил себе право уехать и сполна заплатил за все.

Потом он несколько минут стонал, закрыв лицо руками, и наконец прошептал:

– Ради Бога, отправляйся на стену, а потом вернись и расскажи мне, что там происходит.

Он хотел лишь избавиться от меня, поскольку к нему стали сбегаться генуэзцы, которые по одному проскальзывали в калитку, едва держась на ногах, залитые кровью с головы до пят. Я поднялся на стену и в лучах рассвета увидел султана Мехмеда над засыпанным до краев рвом. Он размахивал железным жезлом и воодушевлял янычар, которые бежали мимо него на штурм. На всем нашем участке кипело сражение на гребне вала. Генуэзцы сбивались во все более тесную группу, и я то и дело видел, как один хлопал другого по плечу, отправлял в тыл, к калитке в большой стене, а сам занимал освободившееся место. Они выбирались из боя по одному. Я понял, что битва проиграна. Барабаны янычар звучали все громче. Музыка смерти над гибнущим городом…

Вдруг кто-то рядом со мной показал на северо-восток, на Влахерны. Старики и женщины, которые только что заламывали руки и испускали громкие стенания, внезапно умолкли и, не веря собственным; глазам, уставились на холм. Но потрясшая греков картина была вполне реальной. В лучах восходящего солнца на обеих неповрежденных башнях у Керкопорты развевались на ветру кроваво-красные знамена султана.

Этого зрелища я не забуду никогда. В следующий миг его уже увидел весь город, потому что вдоль стены пробежал сначала недоверчивый ропот, а потом, нарастая, прокатился вопль ужаса: «Алео хе полис».

К этому крику присоединился хриплый торжествующий рев турок, рвущийся из тысячи глоток. Несколько минут я ничего не мог понять. Не укладывалось в голове, что лучше всего сохранившаяся часть стены была взята штурмом раньше временных укреплений. Ведь даже внешняя стена перед Керкопортой совершенно не пострадала от обстрелов.