лицо, чтобы от тебя освободиться.

Когда я вышел на улицу, в ушах моих все еще звучало это проклятие. Губы мои дрожали. Трясущимися руками водрузил я на голову шлем. Черный, как ночь, скакун Нотара, заржав, вскинул голову. Я не стал с презрением отказываться от него. Взлетев в седло, я пришпорил коня.

Сейчас – полночь. Эту ночь я провожу в смертельной тоске. Никогда и ни о чем я так не тосковал… Джустиниани позволил мне рискнуть жизнью, поскольку я знаю турецкий язык и могу помочь генуэзцу в его деле. Иисусе Христе, Сыне Божий, смилуйся надо мной!

Ибо я люблю. Люблю ее безумно, а теперь и безответно. Прощай, Анна Нотар, прощай, бесценная моя.

Итак, мне предстоит испить горькую чашу до дна. Мне не суждено было погибнуть этой ночью. Чтобы произвести впечатление на Джустиниани, я как-то заявил ему, что тверд, как скала. Я имел в виду лишь то, что дух может властвовать над телом и его ощущениями. Но я вовсе не тверд.

И тело мое уже не подвластно моему духу.

Закаленные в боях наемники говорят с завистью:

– Ты счастливец, Жан Анж!

Но я – не счастливец. Просто с еще большей горечью, чем раньше, я убедился, что никто не умирает прежде назначенного срока.

На стенах моего города в эти дни и ночи безумствует смерть; она косит людей, не выбирая, вроде бы случайно и бессмысленно. И все же каждое ядро летит по своей траектории – и траекторию эту определяет Бог.

Итак, сегодня ночью мы сожгли турецкую осадную башню. Многие считают, что это – еще большее чудо, чем ее постройка за одну ночь.

В самый темный час я лежал у подножья башни, одетый в турецкий костюм. Кто-то наступил на меня во мраке, но я притворился мертвым и даже не вздрогнул.

За два часа до рассвета мы ворвались в башню, выломали люки и сумели закинуть внутрь несколько глиняных горшков, наполненных порохом. Иначе нам никогда не удалось бы поджечь ее. Волосы и брови у меня обгорели. Руки сплошь покрыты ожогами и пузырями. Джустиниани не узнал моего лица, когда я прополз по земле, как червяк, и явился обратно в город. Из тех, кто ушел к башне, вернулся я один.

Несколько турок, сидевших в башне, выскочило из огня и убежало. Утром султан приказал казнить их и насадить головы на колья.

В ушах у меня стоит грохот пушек, и пол дрожит у меня под ногами.

Но сильнее, чем боль ожогов, терзает меня сердечная мука.

Впервые – после землетрясения в Венгрии. Потом – под Варной. Тогда он сказал: «Мы встретимся снова у ворот святого Романа». Сегодня ночью я ждал его. Но он не пришел.

Меня пришел навестить немец Грант, чтобы показать свою опаленную бороду и сгоревшие ресницы. Турки уже научились вести подземную войну и защищать свои подкопы. На людей Гранта, которые подводили контрмину поблизости от Калигарийских ворот, обрушились сегодня потоки жидкого огня. Отряд, поспешивший на помощь, был остановлен стеной рогатин и ядовитым дымом.

Сам Грант вынужден был спуститься под землю, чтобы придать мужества своим людям. Им удалось уничтожить турецкий коридор, но они понесли тяжелые потери. Подземные битвы вызывают в городе суеверный ужас.

Глаза Гранта опухли и покраснели от бессонной ночи и паров серы. Он сказал:

– Я нашел труд самого Пифагора, но буквы пляшут у меня перед глазами. Скачут, как блохи… Я уже не могу читать.

Лицо немца исказилось от бессильной ярости, он грозил кулаками и кричал:

– Что это за слепота, которая поражала даже самых мудрых греческих математиков?! Они могли перевернуть землю, как обещал Архимед, но когда мне уже казалось, что я обрету сейчас новое знание, я выяснил только, что душой наделены и деревья – а, может, и камни. Даже Пифагор. Он мог бы строить машины, которые покорили бы силы природы. Но счел это ненужным. Обратился к душе, ушел в свой внутренний мир, обрел прибежище в Боге.

Я проговорил:

– Так почему ты не веришь греческим мудрецам, если уж не желаешь принять доводы Библии и отцов церкви?

– Да я уже и сам не знаю, – прошептал Грант и протер кулаками глаза. – Может, я уже не в своем уме. Из-за ночных бдений, постоянного напряжения и горячечных поисков научных истин я, кажется, переутомился и заболел. Мои мысли мечутся и разлетаются, как птицы в небе, и я уже не способен направить их в нужную сторону. Ведь должен же иметь какой-то смысл этот страшный путь, который ведет в глубины человеческой души и обрывается в темноте. Пифагор мог создать вселенную из цифр. Так неужели во мраке человеческой души, несмотря ни на что, таилось больше истин, чем нес свет природы и науки?

Я проговорил:

– Дух Божий вознесся над землей, Дух Божий, словно сияющее пламя, низвергся на нас, смертных. Уж в этом-то ты не можешь сомневаться.

Немец разразился жутким смехом, колотя себя кулаками по лбу и крича:

– Божественный огонь распрекрасно уничтожает человеческое тело. Во вспышках орудийных залпов сверкает человеческий разум. Я верю в свободу науки и человека. И ни во что другое.

– Ты примкнул не к тому лагерю, – еще раз повторил я. – Тебе надо бы служить султану, а не последнему Риму.

– Нет, – упрямо ответил Грант. – Я служу Европе и свободе человеческого разума. А вовсе не власти.

Поблизости от Калигарийских ворот обнаружено два подкопа. Один уничтожен лишь после жаркой схватки. Другой обвалился сам: там были не удачно поставлены подпорки. Грант считает, что большинство опытных рудокопов уже погибло и теперь султану приходится использовать необученных людей.

Перед самой полуночью по темному небу пролетел светящийся диск. Никто не может объяснить этого явления. Император сказал:

– Начинают исполняться пророчества. Тысячелетней империи скоро придет конец. Созданная первым Константином, она погибнет с Константином последним. Я родился под несчастливой звездой.

Рухнула наша последняя надежда. Константин прав. После своих постов, бдений и молитв он более остро, чем все остальные, чувствует последние слабые удары сердца своей империи.

Бригантина, посланная на поиски венецианского флота, вернулась сегодня утром, не исполнив своей миссии. Благодаря невероятной удаче, а также искусству и отваге мореходов судну удалось проскользнуть обратно мимо турецких сторожевых кораблей.

Двенадцать человек отплыло из Константинополя. Двенадцать человек вернулось. Шестеро из них – венецианцы, шестеро – греки. Двадцать дней кружили они по Эгейскому морю, каждую минуту ожидая нападения турецких сторожевых судов, – но не обнаружили даже намека на христианские корабли.

Когда моряки поняли, что ищут напрасно, они держали совет. Некоторые говорили:

– Мы исполнили свой долг. Больше ничего не можем сделать. Не исключено, что Константинополь уже пал. Зачем нам возвращаться в пекло войны? Гибель города неизбежна.

Другие отвечали:

– Нас послал император. И мы обязаны отчитаться перед ним, хоть плавание наше и было бесплодным. Впрочем – давайте голосовать.

Они посмотрели друг другу в глаза, расхохотались и единогласно решили, что бригантина возвращается в Константинополь.

Во Влахернах я встретил двоих из этих людей. Они все еще широко улыбались, рассказывая о своем