Джустиниани обнажил на это свой большой двуручный меч и заорал, что готов сразиться за честь Генуи с одним, двумя – или всеми двенадцатью членами венецианского совета сразу.

– Это несправедливость и позор, – кричал протостратор, – обсуждать план морской атаки, не выслушав сначала генуэзских капитанов. Их суда подвергаются такой же опасности, и точно так же защищают город, как корабли венецианцев. И со стороны венецианцев просто нелепо пытаться таким манером восстановить свою подорванную репутацию.

Императору пришлось с протянутыми руками броситься к Джустиниани, чтобы успокоить его. Потом василевс со слезами на глазах пытался умиротворить взбешенных венецианцев.

Наконец слово взял венецианский капитан Джакомо Коко – тот, что прибыл сюда осенью из Трапезунта и, несмотря на турецкую блокаду, сумел обманом пройти через Босфор, не потеряв ни единого человека. Это – суровый мужчина, который предпочитает меньше говорить и больше делать. Но порой в его глазах появляется насмешливый блеск. Моряки преклоняются перед капитаном Коко и рассказывают бесчисленные истории о его хитрости, лукавстве – и мастерстве, с которым он управляет кораблем.

– Чем больше кухарок, тем хуже суп, – заявил этот человек. – Если нужно что-то предпринять, то надо делать это быстро, внезапно и привлекая не больше людей, чем это необходимо. Хватит одной галеры, обвешанной снаружи мешками с хлопком и шерстью для защиты от пушечных ядер. Под прикрытием этого корабля к берегу Перы может подойти на веслах множество маленьких суденышек и лодок – и поджечь вражеский флот. Турки и опомниться не успеют. Я сам с удовольствием поведу эту галеру – но лишь с одним условием: вы немедленно прекратите спорить – и вылазка состоится этой же ночью.

Предложение было, несомненно, хорошим, но император считал, что нельзя оскорблять генуэзцев. Поэтому совет Коко в принципе приняли, но отложили все предприятие на несколько дней, чтобы подробнее спланировать его вместе с обитателями Перы. Чтобы ублажить Коко, поручили ему командовать операцией. Джакомо Коко пожал плечами и рассмеялся:

– Мне всегда слишком везло, но нельзя же требовать невозможного. Впрочем, я еще успею покаяться в грехах и причаститься… Если мы не организуем вылазки немедленно, значит, пойдем на верную смерть.

Джустиниани ничего мне об этом не рассказывал. Он заявил только:

– Флот примет необходимые меры. Турецкие галеры в Золотом Роге не представляют для венецианских кораблей ни малейшей опасности. Самое большее, что могут сделать турки, – это неслышно подплыть темной ночью к какому-нибудь христианскому суденышку и поджечь его. Гораздо хуже то, что нужно разместить на портовой стене новые отряды… До сих пор там сидела только горстка караульных, которые наблюдали за портом, но теперь потребуются большие силы, чтобы отбить у турок охоту перебрасывать войска через залив.

– Этой ночью султан Мехмед без сомнения стяжал славу Александра Македонского. Деяние Мехмеда намного превзошло все подвиги царя персов Ксеркса в этих водах, – усмехнулся генуэзец. – Конечно, и раньше суда перетаскивали по суше, но не в таких трудных условиях и не в таком огромном количестве. Пусть венецианцы болтают о своих кораблях, что хотят. Меня больше восхищает военный гений Мехмеда. Ведь он без единого выстрела, лишь припугнув нас возможностью нападения с моря, вынудил меня перегруппировать все силы и ослабить оборону других участков крепостной стены.

Джустиниани посмотрел на меня исподлобья и добавил:

– Я случайно не говорил тебе, что мы с императором пришли к одному и тому же выводу: заслуги Луки Нотара в борьбе с турками столь велики, что он достоин занимать еще более высокий пост? Завтра утром Нотар будет назначен главнокомандующим резервными силами, размещенными в центре города, у храма Святых Апостолов. Защищать стену я поручу кому-нибудь другому и сразу пошлю туда новые отряды.

– Джустиниани, – сказал я. – Он тебе этого никогда не простит. Ты оскорбляешь в его лице весь греческий народ, храмы и монастыри, священников и монахов, саму греческую душу!

Джустиниани сверкнул глазами.

– Видимо, ради княжеской короны мне придется выдержать и это, – ответил он. – Я никогда не смог бы себе простить, если бы как-нибудь ночью греческая душа распахнула ворота порта и впустила в город турок с этих их суденышек. – Генуэзец пробурчал что-то себе под нос и повторил: – Греческая душа, да, это хорошо сказано, греческая душа, именно ее мы все и должны остерегаться. И император тоже…

Меня душила ярость, хотя я и понимал его.

Нашей единственной радостью в это грустное воскресенье стало то, что со страшным грохотом разорвало одну из больших турецких пушек. Погибло много народа из обслуги, все вокруг пришли в смятение… Понадобилось около четырех часов, чтобы орудия на этом участке снова открыли огонь.

Многие защитники города измучены лихорадкой и болями в животе. Братья Гуаччарди приказали повесить греческого поденщика, который нарочно отрубил себе пальцы, чтобы не работать на стене.

Неужели это действительно война латинян, а не греков? Я боюсь своего сердца. Боюсь своих мыслей. Во время войны даже самый холодный ум не может оставаться ясным.

Сегодня около полуночи Джакомо Коко хотел на двух галерах атаковать турок и поджечь турецкие суда, стоящие у подножья холмов Перы. Но генуэзцы не дали капитану осуществить этот план, обещая что сами примут участие в вылазке, выделив для этого большой отряд, как только удастся лучше спланировать всю операцию.

Меня удивляет только одно: как они могут верить, что сумеют все сохранить в тайне, если об этом уже знает почти каждый человек во флоте – и повсюду оживленно обсуждается план внезапного нападения на турецкие суда?

Обстрел продолжается. Потери растут. То, что мы восстанавливаем ночью, на следующий день сокрушают каменные ядра. На участке большой стены, который защищают братья Гуаччарди, рухнули две башни.

Сегодня утром, еще затемно, явился Джустиниани и разбудил меня, тряся за плечи и словно желая убедиться, что я все еще здесь, во Влахернах. Потом он коротко приказал мне следовать за ним. Еще не рассвело. Ощутимо пробирал ночной холод. В турецком лагере лаяли собаки. Это были единственные звуки, нарушавшие тишину.

Мы поднялись на стену напротив того места, где стояли на якоре турецкие суда. За два часа до восхода солнца на высокой башне в Пере внезапно запылал сигнальный огонь.

– Боже Всемогущий, – мрачно прошептал Джустиниани. – Почему я родился генуэзцем? Их правая рука не ведает, что творит левая.

Ночь по-прежнему была тихой. С турецкого берега не доносилось ни звука. Под нами блестели черные воды гавани. Яркий огонь вспыхнул высоко на башне в Галате. Я напряг зрение, и мне показалось, что различаю тени кораблей, скользящих по воде. Потом ночь взорвалась. Вспышки, сопровождавшие залпы орудий на противоположном берегу, ослепили меня. Тяжелые каменные ядра с грохотом врезались в борта кораблей и пробивали дубовую обшивку. В мгновение ока темнота наполнилась страшным шумом и криком. Запылали факелы. Греческий огонь падал в воду и плыл по поверхности горящими пятнами. В неверном свете боя я разглядел, что венецианцы вышли целой эскадрой, чтобы уничтожить турецкие галеры. Недалеко от берега пылали два больших корабля, казавшихся бесформенными из-за мешков с хлопком и шерстью, прикрепленных по бокам. Один из этих гигантов уже начинал тонуть. Все новые ядра непрестанно сыпались на бригантины, шедшие под прикрытием обоих больших парусников. Весь турецкий флот в полной боевой готовности двигался навстречу христианским судам. Западные корабли в воцарившейся сумятице сталкивались друг с другом, а отчаянные крики отдающих команды капитанов разносились далеко вокруг. Время от времени всю эту картину заслоняли густые клубы порохового дыма, и лишь по багровому зареву пожара можно было понять, что загорелась еще одна галера. Христиане подожгли свои брандеры и направили их на турецкие корабли, а сами спрыгнули в воду, ища спасения на других судах.

Сражение длилось до самого рассвета, когда венецианским галерам удалось наконец оторваться от противника и уйти назад в порт. Одна из них – та, которой командовал Тревизано, – пошла бы ко дну, если бы все моряки не разделись догола и не позатыкали бы пробоины своими вещами. Первая галера, которую вел Коко, затонула почти мгновенно, но некоторые моряки сумели спастись, добравшись вплавь до берега Перы.

Когда взошло солнце, мы убедились, что операция полностью провалилась. Сгорела лишь одна-