голода, или уже потому, что привыкали быть близко к смерти — война есть война, — они осмелели. Стали покрикивать на лошадей и переговариваться в полголоса. Один из коней шел под седлом без всадника.

Остановились вечером, загнав лошадей в ворота старого монастыря. Монахов или церковников, не было. Коней загнали в конюшни, добротные — как все церковное… Расседлали. А поить и кормить, видно, немцы взялись их сами. Погонщиков, не давая им осмотреться, согнали в подвал. Немец увидел картошку и рассмеялся.

—  Гут, руссиш аффе, киндер! — сказал он. Одобрил: «Хорошо, русский дурак, ребенок!»… — и захлопнув тяжелую дверь, загремел задвижками.

—  Как нарочно, помолиться сюда привели, перед смертью! Тьфу! — плюнул в сторону немца Витька. Он был самым смелым. «Точно, такой на войну сбежал бы!» — подумал Мирка.

—  Нет, — возразил Алеша, — завтра мы еще будем живы.

—  Да? — усомнился Витька.

—  Да, — Алеша кивнул.

—  Это еще почему? С нашим Миронычем видел, что сделали?

—  Видел. Это другое… Тут станции нет.

—  Станции? — грустно переспросил, не понимая, Саша.

 — Их начальник сказал: «Коней — в Германию!», — пояснил Алеша, — Это значит, что их будут где- то грузить в вагоны. Значит, погоним их до вагонов, до станции, и поживем пока…

 — Я сбегу! — сказал Витька.

«Поживем пока…» — это не для него. Ну а кто не сбежал бы! Да как?

Наверху слышалась только немецкая речь, рокотали моторы, играли губные гармошки. Но поезда не стучали, правда…

 — Что будем делать с картошкой? — подумала вслух Витька.

—  На воду ее поменять бы… — заметил Саша.

—  У них что, вода есть, а картошки нет?! — усомнился Мирка.

—  А близко мы к богу! Услышит — поможет! — в шутку заметил Витька. Нет, не дружил он со страхом. «Есть люди, — подумал Мирка, — которые с детства не знают, что это такое!». И пожалел, что самому не дано такого…

Грохот засова прервал их:

 — Эдден! — рявкнул суровый голос.

Ребята откатились по полу, подальше. Дверь отворилась, режущим острым лучом пробежал по глазам фонарь. Что-то подвинул через порог, что-то сказал не по-русски немец, и снова закрыл, тщательно запер засов.

Острая боль затихала в глазах, вновь привыкали они к темноте. А когда привыкли, Витька, первым проверил, ради чего прокатились по полу, ради чего получили слепящего лиха в глаза?

 — Кто пить хочет, ребята? — окликнул он. Темнота не могла скрыть улыбки.

Он держал в руках большую, наверное, больше чем на килограмм, жестянку с холодной водой. Банка из-под жирных мясных консервов: вода была из-за них не вкусной, но — стала единственным счастьем сгоревшего дня. Она говорила о том, что ребята нужны еще, значит завтра — жить, иначе, зачем принесли бы воду?

«Мы живы…» — попив, вздохнул Мирка. Роем пчелиным, в мозги, как в улей, слетались мысли, и все — о маме, сестре, об отце. Лучший и больший кусок из последних запасов, был отдан Мирке. Он же видел: нелегким был выбор. А немцы, куражась, смеясь… — в дрожь бросало от той картины! — немцы, как дармовую диковинку жрут, копченое русское сало. Как будто за этим пришли…

 — Ребята, — сказал он, — давайте оставим воды, половину, на утро.

—  А, — растерялся Сашка. В его руках была банка, — а, как? Ее уже меньше, чем половина…

 — А до утра еще столько терпеть, да? — передразнил его Витька. — Все! — сказал он, и, вытянув руку, банку забрал. — Мирка дело сказал: напиться надо уже перед тем, как по седлам разгонят! Самим тогда легче будет!

Мирка вернулся к мысли о смелости, прерванной окриком «Эдден!». «Возражают тому, — находил он, — кто говорит в раздумьях. Правоты в такой речи больше, а она бесполезна, — не убеждает. Дух слова — вот его сила, он убеждает! А правота — это уже второе… На войне — так и есть! Какая в ней правота? Горят танки врага на твоей земле, а где-то — бомбы падают на детский дом, или в поле, — и только женщины, дети и старики в этот час там. Такие, как Витька, нужны на войне — убежденные побеждать способны!». Ненависть, — помнил он, — с которой смотрел в глаза офицеру, — пыхнула, свечкой хилой — сгорела, — во время полета и после — когда лежал, сбитый ударом немецкого сапога. Не дано Мирке, не каждому это дано — найти на войне свое место. А она посторонних не признает…

 — Вить, — спросил вдруг Алеша, — а ты завтра сбежишь?

—  Сбегу! Вот только место найдем подходящее, я сбегу. Уже знаю как: дам жеребцу по яйцам, он понесет, я — за ним. А там — в кушири, — и пусть меня ищут! А искать не будут — вас охранять придется. Главное, чтоб они, гады, не поняли сразу: чтоб не попали — стрелять все равно в меня будут!

 — А с нами не хочешь?

—  Нет. Ваше дело. Вы как хотите, а я с вами — нет! Я их не боюсь, я им глотки грызть буду!

—  А-а… — спросил Леша, — Ты думаешь, Саша, Мирка, — они грызть не будут?

—  Где вам! — махнул рукой Витька.

—  Вить, не делай этого! — твердо сказал Алеша.

—  С чего это вдруг?

—  Да. Лучше не делай этого! — поддержал, неожиданно, Саша.

—  Чего вы? — не понял Витька.

—  Того! — сказал Саша, — Игорь Миронович, помнишь? Чего он плюнул! Нас отпустили. А Игорь Миронович плюнул тому офицеру в харю. Поэтому чуть не убили нас. Поэтому мы теперь здесь!

Мирка думал, что только один это видел…

 — Во, как?... — простонал озадаченно Витька.

—  Героем себя показал, — сказал Сашка. — И что? Он там и остался, а мы теперь здесь!

—  И немцы живы: один харю вытер, и только! — оценил вдруг Мирка…

Только в неволе могли быть такие мысли. Герою, который уже никогда не откроет глаз, они б нанесли обиду.

 — Не плюнул бы, — уточнил недоверчиво Витька — мы бы ушли? Получается так?...

—  А ты думаешь, что не так? — спросил Леша.

Витька, невидимый в темноте, задумался.

—  Ладно, — тихо сказал он, — завтра я никуда не уйду…

Мирка видел, как застывала, у месива, вместо лица, рука Игоря Мироновича. Не все он сказал. Может, он поднимал ее попросить за ребят? Мирка смерть его видел, и знает, — ему за себя не стыдно. Нет, не имёт он сраму! Но, выходит, что платит за подвиг не только герой, но и они, вчетвером.

Конь, седока потерявший, утром был вновь оседлан. Его оседлал грузный немец из мотоциклистов. Он трясся в седле впереди погонщиков, оглядывался, закатывал к небу глаза, и в восторге вытягивал вверх большой палец.

А на привале, когда немцы опять, как вчера, ткнули нос к носу коляски своих мотоциклов и разложили еду, немец-наездник, с доброй улыбкой пошел к погонщикам. Он нес, как мешок, крестьянскую грубую скатерть.

 — Битте! — смеясь, сказал он, и поставил мешок к ногам погонщиков.

Боже, что было там! Колбаса била в ноздри пряно-блаженным, неземным ароматом! А еще были хлеб,