и двух оставшихся, связал каждого по отдельности и всех вместе и погнал в школу, словно каторжников в кандалах. На дверях школы висело объявление: «НА ВРЕМЯ ЛЕТНИХ КАНИКУЛ ШКОЛА ЗАКРЫТА». А это значит, что они и не обязаны были быть там. Они могли резвиться, сколько их душе угодно. Все это время он совершенно напрасно их преследовал.
В отсутствие школьных занятий надзиратель почувствовал себя совершенно бесполезным, отрезанным от мира и предоставленным воле волн. Он застонал как раненная корова. Его лицо перекосилось от боли, являя миру все новые и новые гримасы ужаса. Его руки – длинная левая и нормальная правая (казавшаяся короткой по контрасту с левой) – производили неконтролируемые движения в воздухе, словно полоски резины в аэродинамической трубе. Он разыскивал детей целую вечность. Он мог причинить им вред. Он
Мальчишки, которые все это время наблюдали за ним, вдруг заявили: «Ты вроде говорил, что мы можем плюнуть тебе в лицо. А еще пнуть и обложить матом? А там, глядишь, ты смог бы позволить нам и убить тебя. Мы могли бы для начала медленно порезать тебя, потом как следует отбили бы утюгом, подвесили головой вниз и напоследок освежили бы ледяной водой. Или кипяточком. Мы читали о таком в книжке про пытки, которую сперли из книжного. Когда у человека нет денег, он вынужден красть, чтобы выжить. Теперь мы знаем, например, как правильно загнать топор в спинной мозг или удушить при помощи рук, проволоки или резинового шланга. Мы выучили всякие медицинские словечки, которые приводят в ужас наших родителей, но производят впечатление на учителей». Тогда, как история Моби Дика олицетворяет борьбу буржуазии с пролетариатом в девятнадцатом веке, наша история могла бы стать миниатюрным олицетворением обратного.
На это школьный надзиратель, наш современный Ахав[3], наш представитель власти, которая постоянно эксплуатирует рабочий класс, сказал лишь: «Делайте что хотите. Можете даже обратить меня в свою веру».
Итак, вчетвером мы затолкали школьного надзирателя обратно в нашу крепость. Все деревянные сооружения полностью выгорели, и невредимым остался лишь наш бункер, сделанный из стали и бетона. К такому развитию событий мы были готовы уже много месяцев. Сжечь нас заживо, а потом кричать «Я невиновен! Я просто хотел вернуть их в школу!» – все это мы проходили. Уж кому не знать о деспотических стратегиях со стороны государственных служащих. Мы повалили школьного надзирателя на пол, а затем вздернули за лодыжки на потолочной балке при помощи веревки и груза. Так как мы еще не больно высокие и достаем ему где-то до пупка, нам пришлось воспользоваться лестницей. Процесс оказался довольно сложным, но мы справились, так как были организованы и мотивированы. Затем мы раздели его до гола. Его жирное брюхо выглядело довольно странно, повиснув в непривычном направлении. То-то мы всегда называли его свиньей. Хотя у нас и мысли не было, что он и вправду может выглядеть как свинья, если подвесить его голым вниз головой. И тут школьный надзиратель расплакался. Мы велели ему заткнуться и сказали, что он ведет себя как ребенок, но он никак не унимался. Тогда мы поставили ему под голову таз и только после этого достали свой скальпель. Мы произвели глубокий надрез через весь живот, и вниз побежала струя крови. Его внутренности вывалились наружу, как рождественские игрушки из переполненного мешка. Фиолетовые сосиски кишок выпадали из него прямо у него на глазах. Все они размотались сами собой без посторонней помощи, образовав на полу неровный круг около двух с половиной метров в диаметре. Школьного надзирателя вытошнило. И как назло, все мимо таза. Он не был на нас зол, но когда мы начали сшивать все обратно, оставив содержимое его брюха на полу, он громко возмущался, выражая свое несогласие. Мы влили в него полтора литра крови, взяв у каждого из нас примерно поровну. На следующий день мы спустили его вниз и уложили горизонтально, запихнув ему в рот четыре маленьких картошки. И он вроде бы даже им обрадовался и стал просить чашку кофе. Мы настояли на «кока-коле». Затем мы принесли ему стул. Сидя перед нами с кишками наружу, голый школьный надзиратель являл собой нашего личного монстра, укрощенного и вонючего, содрогавшегося в конвульсиях, будто кающаяся машина греха, – тип личности, особенности которого мы только начинаем постигать. Он придирался к швам на своем теле до тех пор, пока они совсем исчезли. Каждый день в одно и то же время мы слышали, как на улице лает собака. Мы принесли ему радио, чтобы он мог наслаждаться соревнованиями пивоваров. Мы сами из Висконсина. Школьный надзиратель заявил, что представляет себе все так живо, будто соревнования были настольной игрой. У игроков были весьма своеобразные имена, как, например, Юнт или Молитор. Прежде нам никогда не удавалось посмотреть своими глазами на то, как занимаются сексом. Так что нам очень хотелось, чтобы школьный надзиратель занялся сексом, и мы притащили ему лаявшую во дворе собаку. Она вела себя тихо, предварительно задобренная. Она облизала школьному надзирателю пальцы ног и лицо и сожрала пару метров его кишок. Офицер погладил кобеля по спине. Без злого умысла тот пометил пол. Видимо, пес нервничал. Он смотрел на нас умными и покорными глазами. Школьный надзиратель открыл кобелю пасть и вынул наружу его язык. Кобель вырвался и стал бегать кругами по бункеру с оглушительным лаем, пока мы его не остановили. Школьный надзиратель так ничему и не научился. За это мы помочились на него все разом. Ему это понравилось. Так мы провели свои летние каникулы. Двенадцатого сентября мы сперли из магазина пару огромных голубых джинсов и фланелевую рубашку для школьного надзирателя и попросили его это примерить. Это был первый день школьных занятий, и нам хотелось, чтобы он выглядел добрым и мягким, располагая к себе, а не отталкивая учащихся.
ПАНЕГИРИКИ
ОН ЛЕЖАЛ ЛИЦОМ ВНИЗ, все еще одетый в свою одежду. Вокруг головы образовалась огромная лужа крови. В области обоих висков и затылка имелись довольно обширные и глубокие повреждения, свидетельствующие о том, что был задет головной мозг. Задели его основательно и с разных сторон. Должно быть, пострадавшего долго били чем-то по голове. В теменной области череп был пробит насквозь, его верхняя часть почти ни на чем не держалась. Вероятно, удары также были нанесены в основание шеи, но шейные позвонки не были сломаны. Еще несколько ударов пришлись на плечи убитого, о чем можно было судить по следам крови, проступившей сквозь его свитер. И хотя последние описанные мною удары сами по себе не были смертельными, его мозг и мозжечок повреждены были настолько сильно, а подходящие к ним артерии полностью перерезаны, что вопрос оказания экстренной помощи даже не рассматривался.
НИКТО ИЗ ТЕХ, КОГО Я ЗНАЛ, не умирал в последнее время. Мне следовало бы быть за это благодарным, но по какой-то совершенно идиотской причине я не рассматривал это с такой точки зрения. Отсутствие трагического в жизни, представляющей собой мирный вакуум, может оказаться в итоге проблематичным и даже болезненным. В любом уголке этого города всегда был кто-то, кто плакал, но все это происходило настолько далеко от меня – этого центра вселенной, ее огромной глазницы, – что я и глазом ни разу не моргнул. Эта нехватка крайностей в моей жизни, движущейся по траектории абсолютной пустоты, превратила меня в заплывшего жиром и выжившего из ума идиота. У меня не было ничего, о чем я лично мог бы скорбеть. Поиск травматических ситуаций обычно ассоциируется с солдатами, вернувшимися домой из горячих точек, которые после всей кровавой мясорубки, которой они были свидетелями, просто не могут не прийти в бешенство при виде приближающегося почтальона, ныряют под стол, начинают выть, выскакивают из окон или разряжают обойму в свою же голову. Насколько мне известно… по крайней мере, я в это верю… я в состоянии вынести практически все. Приведу вам несколько примеров почти пустяковых издевательств, которым я подвергся в своей жизни.
Когда я был ребенком, моя мать частенько принималась орать во всю глотку, пытаясь избавить меня от икоты посредством возникающего диссонанса. Это было ее личное изобретение, и оно крайне редко давало желаемый результат. Икота же случалась у меня каждый день, потому что я рос нервным и не мог делать равномерные вдохи и выдохи через нос. Она, бывало, пряталась за дверью, а потом выскакивала оттуда прямо на меня. Она щекотала мою макушку, производя омерзительные пощелкивания костяшками пальцев одной из своих костлявых лапищ, и говорила, что это паук запутался у меня в волосах. Или сдавливала меня с двух сторон, трясла и потом уверяла: «Все прошло!» Моя мать считала, что способна вышибить из меня любую подцепленную мною болезнь и что я получаю удовольствие от ее методов лечения. Отец же в свою
