хлебать суп или вообще заменять его кофе и сигаретами, и мое тело добрало свои законные пять килограммов, утраченные за время работы в «Подиуме». И это меня вовсе не беспокоило: я верила родителям и Лили, когда они говорили, что у меня нормальный, здоровый вес.

Лили натянула спортивные штаны и повязала бандану на свои всклокоченные кудряшки. Когда она убирала волосы со лба, становились видны зловещие красные отметины, оставленные осколками ветрового стекла, но швы уже сняли, и врачи обещали, что со временем шрамы почти исчезнут.

– Ничего, – сказала она и потянулась к стоявшим у стены костылям, – скоро они все уезжают, так что, может, мы как следует выспимся.

– Она ведь наверняка будет кричать, пока мы не спустимся, – простонала я и поддержала Лили за локоть, помогая ей подняться. Ее правая нога была в гипсе, и на повязке оставила автографы вся моя семья, а Кайл даже накорябал дурацкие записочки от Айзека.

– Что верно, то верно.

В дверном проеме показалась моя сестра с малышом на руках; Айзек пускал слюни и довольно гулил.

– Это кто у нас прише-е-ел? – пропела она, осторожно подбрасывая счастливого мальчугана. – Ну-ка, Айзек, скажи своей любимой тете Энди, чтобы она не была такой злюкой, ведь мы все совсем скоро уедем. Сделай это для мамочки, сладенький мой, ну пожалуйста.

Айзек забавно хекнул – так обычно чихают дети, – а Джил расцвела так, словно он с выражением прочитал парочку шекспировских сонетов.

– Ты видела, Энди? Нет, ты слышала? О мой маленький, золотце мое ненаглядное!

– Доброе утро, – сказала я и чмокнула ее в щеку, – ты же знаешь, я вовсе не хочу, чтобы ты уезжала. И Айзек пускай остается, если научится спать до десяти утра. Черт, если уж на то пошло, пусть и Кайл где- нибудь здесь болтается, только сначала пообещает не открывать рот. Видишь, какие мы добрые?

Лили кое-как удалось спуститься вниз – поздороваться с моими родителями; они уже уходили на работу и прощались с Кайлом.

Я заправила постель, убрала кровать Лили, подушку как следует взбила и спрятала в шкаф. Лили вышла из комы еще до того, как я прилетела, и сначала с ней увиделся Алекс, а потом уже я. Врачи проверяли и перепроверяли, как работают все ее органы, но, если не считать сломанной лодыжки и глубоких порезов на лбу, шее и возле ключиц, она оказалась совершенно здорова. Выглядела она, конечно, не дай Боже – да и что бы вы хотели от человека, пережившего лобовое столкновение, – но передвигалась вполне уверенно и настроение у нее было на удивление бодрое.

Это мой папа предложил нам на ноябрь – декабрь передать нью-йоркскую квартиру в субаренду, а самим переехать к ним. Идея не слишком меня вдохновила, но, оставшись без работы, я мало что могла ей противопоставить. К тому же Лили была не прочь убраться на некоторое время из города – подальше от пересудов, которые поползли после случившегося с ней несчастья. Мы поместили в Интернете объявление, что «на праздники» сдается прекрасная квартира на Манхэттене, и, к нашему несказанному удивлению, пожилые супруги из Швеции, у которых все дети жили в Нью-Йорке, согласились уплатить запрошенную цену – на шестьсот долларов в месяц больше, чем отдавали мы сами. Трехсот баксов в месяц и мне, и Лили хватало с лихвой, тем более что ни на еду, ни на хозяйственные расходы нам благодаря моим родителям тратиться не приходилось; снабдили они нас и старенькой «тойотой». Шведы должны были уехать восьмого января – самое время, чтобы Лили попробовала заново начать семестр, а мне… что ж, мне пора было найти новую работу.

Официально уволила меня Эмили. Не то чтобы я хоть чуточку сомневалась, каков будет мой социальный статус, раз я позволила себе такой хулиганский выпад, но я думала, что Миранде хватит ярости, чтобы сделать это собственноручно. На все про все ушло три-четыре минуты, увольнение походило на ампутацию: быстро, безжалостно и эффективно – в лучших традициях «Подиума».

Я только что поймала такси и с любопытством разглядывала ботинок, снятый с пульсирующей левой ноги, когда зазвонил телефон. Сердце у меня так и подпрыгнуло, но я тут же вспомнила, что уже дала Миранде понять, что не желаю быть на нее похожей, и рассудила, что это не может быть она. Было не так уж трудно представить, что произошло за эти четыре минуты (первая минута: Миранда оправилась от удивления и продемонстрировала окружающим трещоткам свое самообладание; вторая: она нашарила мобильник и позвонила Эмили; третья: детально расписала мою возмутительную наглость; и, наконец, четвертая: Эмили уверила Миранду, что все пройдет в наилучшем виде). Да уж, хотя мой мобильник теоретически не мог осуществлять международную связь, не было никакого сомнения в том, кто это звонит.

– Привет, Эм, как дела? – пропела я, растирая босую ступню и стараясь не коснуться ногой замызганного пола.

Мой бодрый тон застал ее врасплох.

– Андреа?

– Ну да, это я, это Андреа. И что? Я немного спешу, так что…

Я хотела было прямо спросить: «Что, Эм, увольняешь меня?» – но решила подождать. Приготовилась к гневной тираде, которой – я не сомневалась в этом – она должна была разразиться («Как ты могла так подвести ее, подвести меня, подвести „Подиум“ и вообще всю модную индустрию!» – и т.д. и т.п.), но тирады так и не последовало.

– Да, конечно. В общем, я только что говорила с Мирандой… – Она заколебалась, словно надеялась, что я прерву ее и объясню, что просто произошла ошибка и волноваться не о чем, потому что за последние четыре минуты я уже все уладила.

– Так она сказала тебе, что случилось?

– Еще бы! Энди, объясни сама, что происходит?

– Это ты, наверное, знаешь лучше меня, правда?

Молчание.

– Слушай, Эм, у меня есть чувство, что ты звонишь, чтоб уволить меня. Все в порядке, я же знаю, что ты не по своей воле. В общем, дело обстоит так: она велела тебе избавиться от меня, верно? – На душе у меня было так легко, как не было уже очень давно. Однако я поймала себя на том, что затаила дыхание: а