были ту­земцами истекшей эпохи... И только у этого но­визна времен была климатически в крови'. При всей готовности к новизне, Маяковский был вос­хищенно подавлен Нью-Йорком, в чем признавал­ся с простодушной откровенностью: 'Смотрю, как в поезд глядит эскимос', 'Я в восторге от Нью-Йорка города', и даже совсем по-детски: 'Налево посмотришь — мамочка мать! / Направо — мать моя мамочка!' Через несколько лет после своей американской поездки (лето — осень 1925 года) он написал: 'Я в долгу перед Бродвейской лампионией', по сути расписываясь в том, что Нью-Йорк оказался ему не по силам. Два десятка стихотво­рений, составивших цикл 'Стихи об Америке' — плоская публицистика с единственным вкрапле­ нием поэзии. Единственным — но каким!

'Бруклинский мост' — шедевр поэтической ведуты. Город вообще описывать сложнее, чем природу. Не накоплена традиция, городские 'леса второго порядка' (выражение Хлебникова) выросли куда позже, чем леса Гесиодовых 'Тру­дов и дней', Вергилиевых эклог и всего того, что за столетия сказано о природе.

Маяковский в 'Бруклинском мосте' дает не­обыкновенной красоты и силы образы: 'И толь­ко одни домовьи души / встают в прозрачном свечении окон' или 'Поезда с дребезжаньем пол­зут, / как будто в буфет убирают посуду'. Мета­форы точны. Мне известно это достоверно, не только потому, что в городе прожито семнадцать с лишним лет, но и мое первое потрясение было вполне маяковское: впервые я увидел Манхэттен вечером 5 января 1978 года сквозь Бруклинский мост.

Остальные 'Стихи об Америке' — насквозь идеологически предвзяты (даже советский Сельвинский назвал их 'рифмованной лапшой кума­човой халтуры'). Слышен революционный поэт, который еще в 20-м году написал: 'Красный флаг на крыши нью-йоркских зданий'. И в единствен­ном выдающемся стихотворении цикла есть ха­рактернейшая ошибка: 'Отсюда безработные/ в Гудзон кидались вниз головой'. Бруклинский мост перекинут через Ист-Ривер, до Гудзона пол­тора километра по прямой. История ошибки по­учительна.

Строфа про безработных в черновике вписа­на отдельно и другими чернилами — скорее все­го, после отъезда из Штатов, когда издали было не разобрать, где какая река. Первый, свежесо­чиненный вариант поэт читал в Нью-Йорке; как сообщала эмигрантская газета 'Русский голос', из публики сказали: 'Не забудьте, товарищ Мая­ковский, что с этого же моста часто безработные бросаются в воду, разочарованные и измученные жизнью'. Сказали по-русски — на языке Маяков­ской Америки. Иных языков он не знал, как и побывавший тут тремя годами раньше Есенин. Но тот объехал Штаты в качестве экзотического мужа Айседоры Дункан — оттого столкнулся с американской Америкой, взбесившей его снис­ходительным вниманием к брачной прихоти звезды, и жаловался Мариенгофу: 'Знают боль­ше по имени, и то не американцы, а приехавшие в Америку евреи'. Они-то составили все Соеди­ненные Штаты и для Маяковского.

В своем поэтическом хвастовстве — 'Мы це­луем - беззаконно! - над Гудзоном / ваших длин­ноногих жен' — Маяковский несколько преуве­личил. Длинноногий объект был единичным и конкретным. Звали ее Элли Джонс, в оригина­ле — Елизавета Зиберт, эмигрантка из России. В 93-м я познакомился с их дочерью Патришей Томпсон (через десять лет она выпустила книгу 'Маяковский на Манхэттене') — рослой, с круп­ ными чертами лица, низким голосом, удивитель­но похожей на отца. Вот она уже несомненная американка, знающая по-русски десяток фраз. С подобной женщиной Маяковский вряд ли смог бы вступить в отношения, хоть бы и беззакон­ные. Он ведь посетил не столько Соединенные Штаты, сколько тогдашние Брайтон-Бичи. Как сам писал: 'Я мог ездить только туда, где боль­шие русские колонии'. Эмигрантской Америкой обычно ограничивается общение со Штатами и для сегодняшнего человека из России.

Что до Нового Света, его Маяковский и не собирался открывать. Итоговое заключение он сделал до прибытия: 'Я б Америку закрыл, слег­ка почистил, / а потом опять открыл — вторично'. Этот манифест, это американское завеща­ние поэта написано по дороге туда — стихотво­рение 'Христофор Коломб' датировано точно: '7.VII. Атлантич. океан'. То есть как поступить с Соединенными Штатами, Маяковский решил за двадцать дней до первого шага по территории страны.

Он все уже знал об Америке заранее. Во вся­ком случае — все, что ему было нужно. Отсюда — стереотипы, которыми оперирует не только Ма­яковский, но и тысячи российских людей, попа­дающих или так никогда и не попадающих в Америку. 'Асфальт и стекло. Иду и звеню. / Леса и травинки — сбриты'. Эти лихие строчки — из стереотипа 'каменных джунглей' Нью-Йорка. Пятая авеню и Бродвей не каменнее Тверской и Садового кольца, а уникальный зеленый гигант в центре города — Центральный парк — в три раза больше московского Парка Горького.

В том месте, где к Сентрал-Парку выходит 72-я стрит — растительный мемориал Джону Леннону 'Земляничные поляны'. Леннон был убит здесь, возле 'Дакоты', дома, в котором он жил. Когда на рассвете 9 декабря 80-го года я приехал сюда, у 'Дакоты' уже стояли сотни людей, потом их стали тысячи. Жгли свечи, тихо играли на ги­тарах, потом парень в вязаной шапочке высту­пил вперед и поставил на асфальт маленький магнитофон. Раздались первые аккорды, и вся огромная толпа разом запела, громко и слажен­но, будто репетировала долгими неделями: 'Close your eyes and I kiss you, tomorrow I miss you' — 'За­крой глаза, я тебя поцелую, а завтра затоскую по тебе'.

Центральный парк очень хорош, но мой лю­бимый — в сотне кварталов к северу: парк Форт-Трайон в Верхнем Манхэттене, где находится средневековый монастырь. Это не оговорка и не путаница, сюда Рокфеллер привез из Испании и Франции фрагменты разрушенных монастырей, после реставрации составленные в единое целое, сейчас здесь филиал музея Метрополитен — 'Cloisters'. Здание вместе с гектарами земли Рок­феллер подарил городу.

Несколькими кварталами южнее я прожил все свои нью-йоркские годы, возле станции мет­ро 181 St., точно следуя завету Дюка Эллингтона 'Таkе the A Train' — 'Садись в поезд А'. Тот маршрут, который идет вдоль Манхэттена — самого живого и интересного места на земле.

Знание разрушает стереотипы. Стереотипы же вовсе не сокращают знание, как может пока­заться, — они его сводят на нет, делают ненуж­ным, предлагая готовые образы и формулы, име­ющие тенденцию и свойство отрываться от реальности.

Память подсовывает сценку. Москва середи­ны 70-х, без пяти девять утра. У закрытых еще дверей гастронома в высотке на площади Восста­ния человек пятьдесят: старушки в поисках хоть какого-нибудь утреннего дефицита, похмельные мужчины — известно, что в отделе соков вчера был молдавский портвейн. На дверях — свежее объявление от руки: 'В продаже имеется беттерфиш'. Никто не знает, что такое беттерфиш, тол­па строит догадки. На минуту очнувшийся мо­лодой алкаш говорит: 'Это, бабушки, рыба такая, наверно, американская, в переводе означает 'лучшая рыба'. Подавленные новостью, все мол­чат, потом одна женщина произносит: 'Они там в Америке с утра водки напьются, любое говно сожрут'.

Десяток диссертаций можно сочинить, анали­зируя эту загадочную фразу, взращенную в су­меречных закромах российского сознания. Осно­ванная на незнании боязнь Запада — с XVII века, когда начинает проникать в том или ином виде непонятная и враждебная иноземщина. Лжедимитрия погубила вилка: когда он сел на Москве, с ним уже почти примирилось боярство, но Гриш­ка Отрепьев нахватался за границей новомодных застольных манер и, вместо общепринятой лож­ки, брал еду вилкой — этого уж не простили. Пат­риарх Никон жег иконы 'нового письма', ев­ропейского. С петровских времен — разгул иностранцев. Нанятые за границей или приехав­шие сами, они учат воевать, строить, торговать. Их подозревают и боятся, от них ждут подвоха. Их слушаются, но не любят. От них — наруше­ние привычного порядка и обычая. Бритье бо­род на западный манер — едва ли не главное пре­ступление Петра в глазах народа и Церкви. В России начала XXI столетия больше половины россиян считают себя европейцами. При этом две трети полагают, что западная культура ока­зывает негативное воздействие на жизнь в России. Очевидное противоречие не смущает. Польза приходит с Запада, но польза не есть добро.

У Соединенных Штатов среди россиян — ми­нимальный 'рейтинг дружественности': 'они нас не любят'. Стандартная реакция на крити­ческий отзыв о выступлении певицы или фигу­ристов: 'Ну, не любят они нас'. Действуют зако­ны бытовой соборности: не важно, что речь о конкретных артистах и спортсменах — они обязаны выступать от имени страны и народа, а не своего собственного, зато и виноваты всегда бу­дут не сами, а зарубежный заговор. Таков неглас­ный общественный договор. В ответах на вопрос, какие образы связаны с той или иной страной, негативные эмоции явны в двух случаях — по от­ношению к Штатам и Японии. Ну ладно, Япо­ния — с ней воевали, жива память о Цусиме и 'Варяге', она зарится на Курильские острова. В случае Америки рациональных причин нет: просто богатая и сильная. При этом большинство считает устройство американского общества бо­лее справедливым по сравнению с российским. Никого не