орден действительно существует. Чего доброго, Психачев пошлет бумагу папе и, чем черт не шутит, пожалуй, получит из Америки деньги. И расцветет орден, и все поверят, что он действительно всегда существовал».
– Братья, поговорим об усовершенствовании наших духовных способностей. Устремим наши усилия на это. Разовьем силу наших мыслей. Я убежден, что скоро мы сможем передвигать предметы на расстоянии. Я отправлюсь скоро на Восток испросить для вас, вновь поступивших братьев, благословения. Там будут молиться за нас, и спокойно и светло будет у нас на душе.
– Кто желает задать вопросы? Я постараюсь привезти вам ответы с Востока.
Собрание затянулось далеко за полночь.
Раз как-то вечером Свистонов сидел с Психачевым и беседовал о тамплиерах. Вошел человек с выходящими из орбит глазами, по-видимому, страдающий базедовой болезнью.
– Барон Медем, – представил Психачев вошедшего, и, отведя барона в сторону, он дал ему свой последний рубль.
Барон откланялся и скрылся.
– А ведь тогда, в XVIII веке, он в качестве графа принимал меня в своем замке, – сказал Психачев многозначительно. – Жаль, вас тогда не было.
Свистонов улыбнулся.
– Постойте, – сказал Психачев, – вспоминаю вы были там. На вас был лазоревый камзол из какой-то изумительной материи. Помню, вы подарили мне кольцо с резным камнем.
– А вы мне это, – ответил Свистонов и вынул из кармана кольцо с сердцем, мечом и крестом.
– Совершенно верно, – воскликнул Психачев. – Как я вас не узнал.
– Позвольте мне вас называть графом. Вы ведь граф Феникс. Мы ведь теперь в Петербурге, – сказал Свистонов.
– Конечно, барон, – взял Психачев Свистонова под руку. – Выпить надо по этому поводу.
И они отвесили друг другу глубокий поклон. Граф Феникс скрылся за портьерой. Буфет скрипнул, и появилась водочка.
– Оля, Оля! – закричал Психачев, – принеси скатерть. Андрей Николаевич оказался совсем не Андреем Николаевичем. Это он, мой друг. Помнишь, я о нем тебе рассказывал?
– А! – ответила жена.
Психачев суетился. Серебряная перечница XVIII в. куда-то пропала.
– Поди в кооператив, – сказал он жене, – сегодня будем ужинать при свечах.
Психачев и Свистонов читали одни и те же книги. Воспоминания обоих друзей совпадали. Свечи в старинных подсвечниках языками освещали стол со старинными приборами. Фрукты из кооператива ЛСПО горкой возвышались на серебряной тарелке. Пальчики винограда зеленели. Водочка была отставлена, и появилось красное вино. Граф Феникс вспоминал, как его принимала Екатерина II, и говорил, что он до сих пор сердится на свою жену. Хозяин шарлатанил, поэтому внезапно посмотрел на Свистонова – не шарлатанит ли тот. Но Свистонов был действительно обрадован. Он любил импровизированные вечера. Ему повезло в этот вечер.
– Скажите, граф, – спросил он, кладя пальчики винограда в рот, – и почему вы воплотились в Психачева?
Утром Психачев, так как гастролей давно уже не было, катал из изобретенной им массы бусы, соединял в ожерелья, раздумывал над серьгами и брошками.
Жена тем же занималась, тем же занималась и дочь.
Масса помещалась в жестяных банках из-под монпансье и чая. Красные, синие, белые, оранжевые, черные, зеленые комки лежали на столе. Жена отрывала зеленый комочек, превращала его трением одной ладони о другую в длинненькую колбаску. Дочь разрезала на равные кусочки эту колбаску, Психачев превращал кусочки в бусы. Так и тихого домика коснулась фордизация. Вечером Психачев нанизывал эти бусы на нитку и покрывал копаловым лаком, а дня через два-три продавал их своим знакомым и в Гостиный двор как последнюю новинку Парижа. Дочь за бусами скучала. Ей хотелось, чтобы отец повез ее, наконец, на тайный бал, где люди одеты в цветные костюмы. Она хотела увидеть, как отец ее выигрывает в карты в тайных игорных притонах, а затем раздает деньги нуждающимся. А между тем, вместо великолепных балов, отец редко-редко брал ее в кинематографы и летние сады, где она отгадывала, что у него в кармане, посредством системы вопросов, да на свои сеансы фокусов там же, сеансы, после которых он должен был разоблачать себя и с эстрады говорить, что это только ловкость рук, и показывать, как все это делается.
Свистонов решил отдохнуть от Психачева собрать новый материал, заняться другими героями. «Пусть пока Психачев, как тесто, подымается в нем».
Глава пятая. Собирание фамилий
Свистонов прошел мимо монастырской невысокой белой ограды, мимо трудовой школы II ступени, мимо родовспомогательного заведения, вошел в ворота, обогнул церковь, обогнул флигелек с затянутыми кисеей форточками, прошел в другие воротца.
Он склонялся над могильными плитами, поднимал глаза к ангелам с крестом, прикладывал нос к стеклам склепов и рассматривал. Впереди него шли родственники умерших, чтобы посидеть на могилах, на которых лежали накрошенные яйца и крошки хлеба. У памятника писателя Климова он заметил старичка-карлика с букетом в руках. Старичок, отложив букет, благоговейно окапывал могилку и втыкал палочки в землю, подвязывал цветки. Тронутый Свистонов остановился. Затем пошел дальше, заглядывая в склепы. В одном склепе он увидел двух прощелыг. Они, сидя на облупившихся железных могильных стульях, играли в карты. Склеп был заперт снаружи.
На могиле японца сидел старичок. Увидев, что Свистонов пристально на него смотрит, старичок пояснил:
– Вот к нему-то никто не приходит. Мне делать нечего, я и прихожу. Жаль мне его.
У небольшой могилки живописно лежали пьяные. Наименее пьяный пошел и привел священника. Наименее пьяный обошел всех, снял у всех шапки. Священник быстро стал служить, оглядываясь. Когда он кончил, полупьяный уплатил ему мзду, обошел всех, надел всем шапки и, обращаясь к могиле, удовлетворенно произнес:
– Ну, Иван Андреевич, помянули мы тебя хорошенько, и выпили, и панихиду отслужили. Теперь уж ты должен быть доволен.
Свистонов, записав, хотел идти дальше. Но он заметил недалеко от надгробного, в виде пропеллера, памятника знакомого фельетониста, беседующего со священником. Фельетонист изображал на своем лице веру, надежду и любовь, называл священника батюшкой и, улучив момент, подмигнул Свистонову. Свистонов улыбнулся.
Когда священник, растроганный, отошел, подумывая о том, что еще не все хорошие молодые люди перевелись на этом свете, к фельетонисту подошел Свистонов.
– Охотитесь? – спросил он. – Охота – великое дело.
– Да, я хочу посильно осветить современность.
– А нет ли у вас какого-нибудь материальчика относительно… – и Свистонов наклонился к уху фельетониста.
– Есть, есть! – просияло у того лицо. Радостно закурив, фельетонист отбросил далеко спичку. – Но только не воспользуйтесь им. Я его храню для одной авантюрной повести.
– Я его переделаю. Мне это нужно как деталь, для общего колорита.
– Слушайте! – И у фельетониста загорелись глаза. Он осмотрелся и, заметив старушку стал шептать на ухо Свистонову.
– А не уступите ли вы мне батюшку и себя? – спросил Свистонов, окончательно прощаясь. – Я возьму и кладбище, и цветы, и вас обоих.
Фельетонист поморщился.
– Андрей Николаевич, – сказал он. – Этой пакости я от вас никак не ожидал. Я отнесся к вам со всем доверием. Вы обманули мое доверие.
Свистонов наслаждался пением птиц, полотном железной дороги, детьми за заборами, игравшими в горелки.
