сомнения, ну и так далее. Наиболее жесткой была постановляющая часть боссовского монолога. Он четко потребовал, чтобы усердный не по разуму Знаменский в Академию не прошел. Как это сделать - полностью на ответственности Директора, поскольку сам он позориться перед людьми не будет и переуговаривать никого не станет, хотя на изменение своей позиции ссылаться Директору разрешает. Если же Директор с поручением не справится, и через неделю Знаменский будет, все-таки, избран членкором, то Босс именно а соответствии с рекомендациями Знаменского и поступит, и Директор может сразу начать думать о другой работе. Ни много ни мало...
Конечно, вряд ли бы Босс стал на самом деле менять Директора на Знаменского. Сказано это было, скорее, в состоянии обшей ажитации и для вящего устрашения. Но Директор такие веши принимал очень даже всерьез, разумно рассуждая, что в деле, где на карту поставлены все жизненные планы, лучше перебдеть, чем недобдеть. Так что о его активности в течение остававшейся до выборов недели можно слагать легенды. Начал он с того, что собрал у себя тех из институтских руководителей подразделений, которые пользовались его относительным доверием. Абсолютным доверием, да еще на фоне истории со Знаменским, у него, естественно, не пользовался никто. Поскольку у каждого из них был хоть один знакомый членкор или академик из отделения, по которому предполагалось избрание Борика, то немедленная соответствующая обработка этих знакомых вменялась им в прямую служебную обязанность. Ссылки на то, что неудобно, что отношения недостаточно близки или знакомства недостаточно коротки, рассматривались как саботаж. Особо туго должно было придтись тем, кто форсу ради приписал себе более тесные связи с научными сливками, чем имел на самом деле, но тут им корить никого, кроме себя, не приходилось. Игоря чаша сия миновала, поскольку его университетский наставник числился в Академии по другому отделению. Впрочем и его, учитывая его общую влиятельность, все равно было велено ознакомить с ситуацией - вдруг сможет хоть кому нужное слово сказать. Остальным было указано со своих знакомых выборщиков не слезать, пока они не пообещают проголосовать против Знаменского. Сам Директор висел на телефонах, ежечасно куда-то отъезжал и, по слухам, даже дома появлялся заполночь. Даже в день голосования его еще видели хватавшим кого-то за руки и отводившим в сторонку на словечко прямо у входа в зал, где заседало отделение. Что он им говорил и что предлагал, не знал никто, но, судя по вполне довольному выражению его лица, дела продвигались неплохо.
Знаменский чувствовал, что вокруг него творится нечто непонятное и явно плохое, но понять толком ничего не мог. Босс и Директор его не принимали, ссылаясь на срочные дела именно в связи с надвигавшимся общим собранием Академии, а члены отделения, только что бывшие чуть что ни лучшими друзьями, начинали от него шарахаться, ничего при этом не объясняя. Тем не менее, он с радостным лицом терся в коридорах здания, где заседали отделения, и ждал объявления результатов голосования. Те, кто видел его лицо, когда было официально сообщено, что профессор Знаменский получил на два голоса меньше, чем было необходимо для избрания, говорили потом, что лучше бы они этого зрелища не видели никогда. Добрых пять избыточных голосов превратились в два недостающих самым мистическим образом! Впрочем, скорбь Борика компенсировалась неприкрытым восторгом все отдавшего для победы и в итоге победившего человека на лице Директора. Знаменский, севший, как говорится, в ящик по самый хрящик, кинулся выяснять, что произошло.
VI
После выборов выяснить, что именно случилось, оказалось куда проще, чем до выборов, так что уже через пару дней Борик располагал информацией, достаточной, чтобы понять, что Директор провел против него исключительно силы кампанию. И, можно сказать, прямо из рук выхватил заветное звание членкора. Совершенно обезумевший от всего произошедшего Знаменский оказался даже неспособным связать активность Директора и результаты голосования со своим разговором у Босса и отнес все это исключительно на счет директорской неблагодарности, зависти и интриганства. Поскольку итоги выборов изменить было нельзя, и поезд, как говорится, был уже ушедши, то он, совершенно оторвавшись от реальности, решил хотя бы поквитаться с Директором. Начал он, ни много ни мало, с пространной жалобы в партком Центра, текст которой уже на следующей день известен был каждому желающему полюбопытствовать.
Поверить в это трудно, особенно, учитывая общий склад характера и установившийся образ действий Знаменского, но, по-видимому, в результате такого невероятного фиаско - и неважно даже, что полная фетяска эта случилась исключительно по собственной его пакостной суетливости, которую он на тот момент как бы вычеркнул из сознания, приписав все свои беды выстроившемуся в его заколебавшемся сознании образу врага и ненавистника, то есть Директора - у него пропала способность даже в малейшей степени критически оценивать собственные действия. Но, как бы то ни было, в своем заявлении он написал буквально слелуюшее - дескать, он, Борис Глебович Знаменский, все годы своего пребывания в Институте верой и правдой служил трем богам
В парткоме, естественно, полностью охренели как от полной бредовости всей ситуации, так и от полного отсустствия информации о том, что же происходило в действительности. Секретарь отправился к Боссу. Тот прочел заявление и вызвал к себе Знаменского и Директора. О чем они говорили в начальственном кабинете, так и осталось тайной за семью печатями, поскольку на этот раз голос никто не повышал, и секретарше не удалось расслышать ни слова. Но, как бы то ни было, Директор и Знаменский вышли от Босса с лицами исключительно серьезными, после чего Директор отправился в свой кабинет, а Знаменский двинулся прямым ходом в партком, где его уже ждал вызванный звонком боссовской секретарши дежурный. Там он потребовал назад свое заявление, оставив взамен записку, из которой следовало, что забираемое заявление было написано в результате неадекватного восприятия событий, вызванного переутомлением, а посему он просит считать его недействительным, и никаких претензий у него ни к кому нет, за исключением чуства огромной благодарности, что судьба дала ему возможность работать под началом таких замечательных ученых и коммунистов как Босс и Директор. Вслед за этим Знаменский на две недели забюллетенил.
Когда он снова появился в Институте, то оказался по каким-то делам и в приемной Директора, где целая группа вечно толокшихся там сотрудников могла наблюдать показательную сиену. Выглянувший на секунду из-за своей двери Директор заметил Борика, вышел в приемную, подошел к побледневшему Знаменскому, дружески положил ему руку на плечо и совершенно отеческим тоном сказал:
- Привет, Борис! Как самочувствие? Надеюсь, все в порядке? А то, если надо, не спеши, отдыхай, пока полностью в норму не придешь. И не думай ни о чем. Что было, то быльем поросло. Мало ли, на кого что порой накатывает. Разобрались, и славно. Работай, как работал. Мы еще вместе горы свернем. Да и выборы не последние. Если что нужно, дай знать. Будь здоров!
Короткий монолог отзвучал. Директор удалился. Никто из хорошо знавших Директора не сомневался после этого, что неприятности Знаменского еще только начинаются.
И действительно, не прошло и месяца после возвращения Знаменского с бюллетеня, как на очередном ученом совете Директор голосом, полным печали, довел до нашего сведения, что на его имя поступило письмо, подписанное всеми без исключения сотрудниками лаборатории профессора Знаменского, в котором они жалуются на нетерпимую атмосферу в лаборатории и на то, что поглощенный своими личными делами Борис Глебович не уделяет должного внимания научной работе. Они неоднократно говорили с ним на эту тему, но в ответ слышали только грубости и необоснованные упреки в собственной лени. В результате, поскольку увольняться из Института они не хотят, то вынуждены обратиться в дирекцию и в Ученый Совет с
