основном построен. Я уж не говорю о том, с каким недоумением был встречен этот тезис теми коммунистами и беспартийными, кто знал, сколь неустроенной ещё остаётся жизнь на громадных пространствах страны, хоть немного отдалённых от столицы. Действительно, трудно совместить представление о социализме с деревенскими избами, освещаемыми по вечерам лучиной, с тараканами в них и бездорожьем. Главный парадокс заключался в том, что период перехода от капитализма к коммунизму закончился, а коммунизм не только не наступил, но даже и не показался на горизонте. В 1939 году на XVIIIсъезде партии Сталин объявил, что в СССР начато строительство коммунистического общества, но в последующие годы реального движения к коммунизму не наблюдалось. Страна вступила в полосу неопределённости, напоминавшую день «мартобря» из «Записок сумасшедшего» Гоголя. И капитализма нет — он давно свергнут, и социализма нет — период перехода к коммунизму давно закончился, и коммунизма нет — он ещё не наступил и неизвестно когда наступит.
Далее, по теории марксизма-ленинизма на весь период строительства коммунизма должна существовать диктатура пролетариата. Но Сталин разъяснил, что пролетариат — это класс рабочих, лишённый средств производства и эксплуатируемый капиталистами. В СССР рабочий класс уже давно перестал быть таким угнетённым пролетариатом. И колхозное крестьянство уже перестало быть последним буржуазным классом: кулачество было ликвидировано, в рамках колхоза потеряло смысл и деление крестьян на бедняков и середняков. Новая интеллигенция, в основном представлявшая собой выходцев из рабочих и крестьян, казалось, активно включилась в социалистическое строительство. Кто же в этом новом обществе диктатор, ведущий класс, и кого он ведёт?
Наконец, с упразднением частной собственности все средства производства перешли в собственность народа. Но как может народ чувствовать её своею, если на деле ею от его имени распоряжается прослойка ответственных товарищей, именуемая номенклатурой? И хотя Сталин с ненавистью говорил о «проклятой элите», эта элита существовала, и он вынужден был идти на уступки ей во всё больших масштабах. Мощь страны росла, росли и привилегии номенклатуры, а жизненный уровень рядовых тружеников повышался гораздо медленнее.
В 30-е годы советские люди в массе своей ещё плохо питались, испытывали нужду в добротной одежде и обуви, в городах ощущался острейший жилищный кризис (я рос в Москве в семейном рабочем общежитии, в нашей комнате площадью 17 квадратных метров проживали 11 человек). В конце 30-х годов, в предвидении войны, стране нужно было создать стратегические запасы продовольствия, снабжение почти всех городов было сильно урезано, люди часами стояли в очередях за хлебом, и иногда им хлеба не доставалось (недавно была издана книга писем трудящихся руководителям партии и государства с жалобами на эти перебои). После войны во многих регионах страны был голод и случаи голодной смерти. Моя мать в 1947 году кормила семью супом из лебеды, в который подмешивала немного муки (несмотря на это, СССР отправлял эшелоны с продовольствием в Чехословакию и в другие «братские» страны). И у людей возникало ощущение, что на место уничтоженной эксплуатации человека человеком приходит эксплуатация человека государством, от чего в самом большом выигрыше остаётся номенклатура. Только с конца 40-х — начала 50 -х годов рядовые советские люди могли хотя бы есть досыта.
Конечно, в действительности общенародная собственность, как уже отмечалось, приносила неплохой дивиденд каждому гражданину в виде бесплатного образования и здравоохранения, низких цен на важнейшие продукты питания, почти символической квартирной платы и пр., но всё это осознавалось потом, особенно когда мы всего этого лишились. А в то время разговоры о том, что номенклатура превращается в прослойку новых эксплуататоров, велись почти открыто, во всяком случае, в рабочей среде, среди которой я рос. Не удивительно, что трудовой энтузиазм, присущий годам индустриализации (и вновь поднявшийся в годы войны — уже когда возникла угроза гибели страны), сменялся растущим «пофигизмом».
Но и номенклатура не была единым образованием. Она состояла из различных групп с очень разными интересами, боровшихся между собой за власть, влияние и материальные блага. Партийная элита претендовала на монопольное право определять политический курс страны. Руководителей советских органов и высшие хозяйственные кадры возмущало то, что указание им даёт партийная элита, за последствия своего руководства не отвечающая, — за все недостатки и упущения спрос с советов и с хозяйственников. Военная элита неизменно требовала увеличения ассигнований на армию и флот. Верхушка творческой интеллигенции, особенно после войны, когда учёные внесли весомый вклад в создание ракетно- ядерного оружия, фрондировала, за глаза высмеивала неумных и малообразованных руководителей партии и государства, требовала расширения возможностей контактов с зарубежными коллегами и, конечно, всё больших своих привилегий…
Но и государственная собственность на средства производства, находившаяся в распоряжении хозяйственников, не была чем-то единым. Она была разделена между монополиями — министерствами и ведомствами, а внутри каждого из этих подразделений — между предприятиями и организациями. Каждое ведомство зорко наблюдало, чтобы не были ущемлены его интересы, как правило, не совпадавшие с интересами смежных ведомств. В итоге проведение каких-либо решений, оптимальных с общегосударственной точки зрения, наталкивалось на сопротивление ведомств, что нередко вело к громадным излишним затратам.
Например, предприятия, добывавшие руду открытым способом, сваливали вскрышные породы в кучу, без сортировки на песок, глину, гравий и пр., поскольку такая операция вызывала бы дополнительные расходы данного ведомства. А строительные предприятия рядом открывали карьеры для добычи песка, глины, гравия, затрачивая большие средства. Подсчитано, что если бы вскрышные работы велись с сортировкой вскрыши (что потребовало бы копеечных затрат), добываемая руда доставалась бы стране бесплатно. Часто ведомства добивались экономии своих затрат, снижая качество продукции, что вызывало многократно большие дополнительные расходы у потребителей. «Рак ведомственности» всё больше разъедал советскую экономику. А сама экономика всё более превращалась в «производство ради производства», становилась всё более «затратной», эффективность производства снижалась.
Ведомственность, как и всякая монополия, тормозила научно-технический прогресс в стране. Но всё это оставалось вне поля зрения Сталина.
Руководствуясь марксистским положением о примате экономики, Сталин проглядел начало нового этапа научно-технической революции. Он по-прежнему мыслил категориями объёмов материального производства. Мне довелось услышать из первых уст рассказ о том, как у Сталина созревали представления о путях перехода от социализма к коммунизму.
Я много лет работал с бывшим министром путей сообщения Иваном Владимировичем Ковалёвым, который в начальный период войны был начальником Центрального управления военных сообщений Красной Армии и потому практически ежедневно, а иногда и по несколько раз в день встречался со Сталиным, главным образом по поводу организации воинских перевозок. Так как за всю войну Ковалёв ни разу Сталина не подвёл, а нередко и подсказывал ему правильные решения в области транспорта (которому Сталин придавал важнейшее значение), то вождь порой говорил со своим надёжным сотрудником и на общеполитические темы.
Летом 1945 года страна отмечала первый после войны профессиональный праздник транспортников — День железнодорожника. В зелёном театре парка культуры состоялось торжественное заседание, на котором Ковалёв выступил с докладом, где, в частности, поставил задачу — разработать трёхлетний план технического восстановления железнодорожного транспорта. Едва он кончил доклад и прошёл в комнату отдыха, чтобы выпить стакан чаю, как ему сообщили, что его срочно вызывает Сталин.
Ковалёв вошёл в кабинет вождя, и Сталин сразу же спросил его:
— Почему вы поставили задачу разработки трёхлетнего плана восстановления транспорта? Разве у нас уже отменено планирование по пятилеткам? (Значит, Сталину уже доложили о б изюминке доклада Ковалёва. Информация о том, что делают и говорят его соратники, была у него поставлена превосходно.)
Ковалёв ответил:
— Нет, товарищ Сталин. Но разработка пятилетних планов — это дело директивных органов. А я говорил о плане технического восстановления железных дорог, исходя из технологических требований. Дело в том, что при восстановлении железных дорог в районах, освобождённых от немецких оккупантов, главным был фактор времени, — мы не могли задерживать наступление наших войск. Поэтому мы использовали подручные материалы. Путь укладывали не из цельных рельсов, а из рубок, шпалы под рельсы клали из
