— Те...темноты.

Анней Луций Сенека был человеком разумным и, как разумный человек, оценивал властителя с точки зрения собственных выгод. Ненависть или любовь к императору не были ему присущи. Император не человек, а высшая точка власти, нельзя любить или ненавидеть эту точку, а следует принимать ее как данность, но лучше все-таки находиться вблизи этой данности, чем вдали от нее.

Единственный раз он попытался увидеть в императоре человека, когда Агриппина, жена императора Клавдия (при котором Сенека несколько лет прожил в изгнании), вернув философа из ссылки, поручила ему воспитывать своего сына Нерона. Нерону было тогда двенадцать лет, незадолго до этого Клавдий его усыновил, и при тогдашнем положении дел при дворе будущее его императорство рисовалось весьма отчетливо.

Тогда-то Сенека и впал в иллюзию, единственный раз за всю жизнь. Судьба давала ему великолепный шанс — сделать будущего императора таким, каким хочет он, Сенека, и остаться при Нероне вечно незаменимым. Но иллюзия рассеялась довольно быстро — едва приступив к делу, он понял, что не может внушить мальчику ничего из того, что хотел: Нерон был уже заражен бациллой власти и ей невозможно оказалось противостоять. Уже в следующую ночь после того, как он стал воспитателем Нерона, Сенека увидел во сне, будто воспитывает Калигулу. Видение было таким ясным, что, пробудившись, он некоторое время озирался по сторонам и не мог понять, где находится.

Внешне его воспитанник Нерон ничем не отличался от других мальчиков из патрицианских семей: изнеженный, капризный, требовательный, коварный. При этом любил искусство — занимался ваянием, стихосложением, но более всего предпочитал театр. Можно сказать, что с самого детства театр был его главной страстью. Настоящего таланта Сенека у него не находил, но способности к актерству всегда и во всем были у него бесспорно. Иной раз Сенека ловил себя на том, что не знает настоящего Нерона, а постоянно видит перед собой разные персонажи из посредственных драм. Чтобы сделать приятное учителю, Нерон время от времени выучивал отрывки из собственных трагедий Сенеки и читал их, громко завывая и размахивая руками. Сенека одобрительно кивал, но эти минуты были для него самыми неприятными — ему становилось стыдно. Не за Нерона, а за себя самого. Он не мог бы объяснить определенно причину стыда, по крайней мере не в его сочинениях было дело. Но стыд оказывался столь велик, что в эти дни он старался поменьше встречаться с кем-либо и, если позволяли обстоятельства, запирался у себя в кабинете и не допускал к себе даже домашних. И при этом давал себе слово больше никогда не писать трагедий.

Впрочем, в то время он редко имел возможность побыть в одиночестве. Почти весь день он отдавал Нерону, а еще... его матери, Агриппине.

Агриппина была по-своему удивительной женщиной — стремление властвовать оказалось ее главной страстью. Это и неудивительно, все-таки она была сестрой

Калигулы и женой Домиция, человека гнуснейшего во всякую пору его жизни. Перечень его преступлений занял бы много места, достаточно сказать хотя бы, что он забавы ради давил прохожих на улице, когда ехал верхом, и колол железным прутом проходящих (на свое несчастье) мимо — когда ехал на носилках. Примечательно, что при рождении Нерона кто-то, поздравив его, спросил, сын родился или дочь, и Домиций ответил так: «У меня и Агриппины ничего не может родиться, кроме ужаса для человечества». То, что он развратничал направо и налево, жил со своей сестрой Лепи-дой,— не самые страшные его деяния.

Агриппина в этом смысле мало чем отличалась от мужа, и трудно сказать, кто из них был более беспутен. О том, что она жила со своим братом, императором Гаем Калигулой, знал весь Рим. Но кого это могло удивить, если Калигула поочередно жил со всеми тремя своими сестрами, а младшую, Друзиллу, объявил своей законной (незаконной, разумеется) женой. Агриппина дошла до еще большей низости — стала жить с вольноотпущенником Палантом, ведавшим государственной казной при Клавдии.

Сам по себе придворный разврат был в порядке вещей, стороннему наблюдателю могло бы показаться, что двор занимается исключительно этим и что разврат есть чуть ли не суть власти. Это было и так, и не так, и Сенека, как опытный придворный, хорошо разбирался в сути и смысле подобной жизни. Разврат при дворе, собственно, можно было разделить на две неравные части. Маленькая часть — это разврат сам по себе, из любви к разврату. А большая часть — это разврат для достижения целей, то есть, правильнее сказать, разврат становился инструментом для достижения целей. А цель была одна — подобраться поближе к власти и пользоваться дарованными ею благами.

Агриппина же поставила себе более высокую цель — самой добиться власти. В силу того, что она родилась женщиной, Агриппина не могла сама претендовать на верховную власть, и она делала все, чтобы верховная власть досталась сыну. Ради этого она была готова на все, Сенека хорошо знал это. Еще при рождении Нерона астролог предсказал ей, что сын ее будет царствовать, но убьет свою мать. Она ответила: «Пусть убьет, лишь бы царствовал!»

После смерти ее брата Гая Калигулы, когда жалкий Клавдий волею судеб сделался императором, Агриппина поняла, что наступил ее час. Она добилась того, чтобы Клавдий изгнал жену и женился на ней, своей племяннице. Она заставила Клавдия усыновить ее сына Нерона. И это при том, что собственный сын Клавдия Британик, что было понятно каждому, оставался на вторых ролях.

В последние десятилетия в Риме судьба, смещающая одного императора и ставящая другого, выступала в лице солдат личной императорской гвардии — преторианцев. Командир преторианцев, Афраний Бурр, сделался любовником Агриппины. В результате этого Клавдия отравили, а императором провозгласили сына Агриппины Нерона. Потом Агриппина, указывая Сенеке на Афрания Бурра, шепнула: «Глупо дожидаться милости судьбы, когда так просто можно уложить ее к себе в постель!» И она рассмеялась громким смехом блудницы.

Незадолго до смерти Клавдия настала очередь Сенеки. Агриппина была умелой любовницей — в какие-то минуты Сенека чувствовал, что она по-настоящему любит его и ощущает к нему истинную страсть. Трудно было представить, что она делает «дело». В этом смысле у нее оказался особый дар: она вступала в любовную связь для достижения цели, но умела сделать страсть настоящей, и любовник оставался предан ей еще долгие годы.

То же самое произошло с Сенекой. Он все прекрасно понимал, но не мог выкинуть из сердца Агриппину и после того, как связь их прервалась. Ему казалось, что он вошел в нее и не может покинуть. И сможет покинуть лишь тогда, когда она сама захочет отпустить его.

Он и Афраний Бурр встали у трона молодого императора, а Агриппина... Да что там говорить, она управляла всем. Однажды, выходя из спальни Агриппины, он столкнулся с Афранием Бурром. Тот улыбнулся и сказал, подражая последним словам императора Юлия:

— И ты, Анней?

Сенека смутился лишь на мгновение и ответил, тоже с улыбкой:

— И ты, Бурр?

— Надеюсь, Анней,— сказал Бурр, указывая на свою искалеченную руку,— мы никогда не превратимся в такое.

Левая рука Афрания Бурра была изуродована в одном из сражений парфянской войны, и злые языки говорили, что покой императора охраняет калека.

В свою очередь, указывая на дверь, откуда он только что вышел, Сенека сказал с притворным вздохом:

— К сожалению, мой Афраний, самая нужная для удержания власти часть тела (я имею в виду не голову и не руки) слабеет быстрее остального, так что мы зависим от природы, а не от самих себя.

С Афранием Бурром у них никогда не было дружбы, но они вполне понимали друг друга и держались вместе. Вообще-то Сенека был чужд ревности, но порой в присутствии Агриппины и Бурра невольно представлял их в постели, потом никак не мог отвязаться от этих видений, и ему делалось больно.

Как-то он спросил Агриппину:

— Скажи, ты еще хоть сколько-нибудь любишь меня?