имеющего весьма сомнительные взгляды.

Ванея велел развязать мои руки. Он позволил мне подняться, предложил мяса, сладостей, ароматной воды, потом сказал:

– Видишь, до чего превратно толкуются слугами приказы господина. Впрочем, урок пойдет тебе на пользу, недаром говорит пословица: 'Мудрец становится от поучения еще мудрее, а праведник еще праведнее'.

Я попридержал язык, но про себя подумал: гиена скалится, даже когда улыбается.

– Ну, ладно. – Ванея жестом велел остальным выйти. – Садись-ка, Ефан, на подушки и слушай хорошенько, ибо не из пустой прихоти приказал я искать тебя от Дана до Вирсавии, чтобы привести сюда.

– Раб ваш весь обратился в слух.

– Помнится, на одном заседании комиссии я уже говорил, что собираюсь предать Иоава суду. – Ванея поиграл желваками на скулах. – После того как брат царя Адония получил свое, Соломон одобрил мое намерение.

– Мудрость мудрейшего из царей несравненна, – сказал я.

– Поскольку Иоав доверился тебе, – продолжил Ванея, – а также поскольку ты до известной степени прикосновен к преступной связи Адонии с госпожой Ависагой, а значит, и сам совершил преступление, ибо не донес мне о ней, то я собираюсь вызвать тебя на суд свидетелем.

Он глядел на меня словно на муху, увязнувшую в густом сиропе.

– Разве Иоав не признается сам во всем, что от него ни потребуют? – спросил я, стараясь выглядеть спокойным. – Кому нужны свидетели при таком обвиняемом?

– Кому нужны свидетели! – мрачно повторил Ванея. – Признаний у нас за последнее время больше, чем нужно. Не успеешь обвинить человека, например, в недозволенных мыслях, как он тут же сознается. Обвинишь его в том или ином уклоне, групповщине, моральном разложении, заговорщицкой и подрывной деятельности, он опять сознается. Народ Израиля даже перестал сомневаться в подобных признаниях, люди только плечами пожимают. До чего же дойдет наше судопроизводство? Вот почему царю нужен свидетель, у которого не подмочена репутация и который слывет человекам ученым, а главное – честным.

– Разве свидетель, выступающий в суде, не должен быть очевидцем предполагаемого преступления или хотя бы иметь о нем сведение из первых рук?

– скромно спросил я. – Ведь писано же: 'Не лжесвидетельствуй!' – Я ни в коем случае не принуждаю тебя лжесвидетельствовать, – сказал Ванея. – Все твои показания я вручу тебе самолично, и ты лишь добросовестно перескажешь то, что узнал от меня. Ничего другого от тебя не требуется.

– Что же это за показания, которые раб ваш должен добросовестно пересказать?

Ванея вызвал писца, тот принес несколько табличек и разложил их передо мной. Ванея же взял тянучку, сунул ее в рот, развалился на подушках и велел мне:

– Читай!

Свидетельствую высокому суду и народу Израиля о нижеследующем.

Придя в Маханаим, Давид осмотрел людей, бывших с ним, и поставил над ними тысяченачальников и сотников; он разделил свое войско на три части; одну треть он отдал под предводительство Иоава, другую – под предводительство Авессы, брата Иоава, третью – под предводительство гефянина Еффея.

Царь сказал своим людям: 'Я сам пойду с вами В сражение'.

(Примечательный штрих, особенно если учесть, что последнее время Давид вел свои войны из царского дворца в Иерусалиме.)

Но народ отвечал ему: 'Не ходи; ты один то же, что нас десять тысяч; для нас лучше, чтобы ты помогал нам из города'. И стал царь у ворот, и весь народ выходил по сотням и тысячам. И приказал царь Иоаву, и Авессе, и Еффею, говоря: 'Сберегети мне отрока Авессалома'. И все люди слышали, как приказывал царь всем начальникам об Авессаломе.

(Даже если допустить, что столь непримиримый человек, как Давид, тем не менее сделался заботливым отцом по отношению к своему взбунтовавшемуся сыну, то зачем так подчеркнуто принародно отдавать приказы? Не хотел ли он таким образом загодя обеспечить доказательства своей непричастности к смерти Авессалома?)

Высокому суду и народу Израиля известно, чем кончилось сражение в лесу Ефремовом; двадцать тысяч человек войска Авессаломова были поражены в тот день, и лес погубил народа больше, чем истребил меч. Что же до Авессалома, то он скакал на своем муле. Когда мул пробегал под ветвями раскидистого дуба, Авессалом запутался волосами в ветвях и повис между небом и землею, а мул умчался.

И увидев это, некто и донес Иоаву. Иоав сказал ему: 'Вот, ты видел; зачем же ты не поверг его там на землю? Я дал бы тебе десять сиклей серебра и красивый пояс'.

(Эти слова Иоава, вполне сообразные тогдашним обстоятельствам, теперь как бы доказывают, что во всем виноват только он.)

Тот человек отвечал Иоаву: 'Если бы положили на руки мои и тысячу сиклей серебра, и тогда я не поднял бы руки на царского сына; ибо вслух наш царь приказывал тебе, и Авессе, и Еффею: 'Сберегите мне отрока Авессалома!'

(Невиновность Давида подчеркивается снова.)

Тогда Иоав сказал: 'Нечего мне медлить с тобою'. И взял в руки три стрелы и вонзил их в сердце Авессалома, который был еще жив на дубе. И окружили Авессалома десять окруженосцев Иоава, и били Авессалома, пока он не умер.

(При необходимости это можно выдать за еще одно доказательство вины Иоава.)

И взяли Авессалома, и бросили в лесу в глубокую яму, и наметали над ним огромную кучу камней. И все войско его разбежалось, каждый в шатер свой. Давид, сидевший между двумя воротами, узнал, что Господь отметил за него всем, которые подняли руки свои на царя, и что Авессалом мертв, тогда Давид смутился, и пошел в горницу над воротами, и плакал: 'Сын мой Авессалом! Сын мой, сын мой Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!'

(Похоже, Давид и впрямь мучился. Его скорбь кажется неподдельной, впрочем, она выражается почти так же, как тогда, когда погибли Саул и Ионафан, Авенир и другие, то есть те, кто оказывался на пути у избранника Божьего и потому был устранен.) эй Господин Ванея был столь милостив, что велел доставить меня на носилках в дом No 54 по переулку Царицы Савской. Кажется, глаза мои сроду не видели ничего милее этого покосившегося домика со щербатым фасадом и просевшей крышей, за который приходилось платить в царскую казну немалые деньги.

Дома меня уж ожидала пришедшая раньше Лилит, а также мои сыновья Сим и Селеф и их мать Олдана; вот только Есфирь, любимая супруга моя, не вышла на порог приветствовать меня.

Я спросил, как она себя чувствует, меня отвели к ее постели. Есфирь лежала и улыбалась, но за время моего отсутствия она сильно сдала. Одеяло едва приподымалось над постелью, до того она исхудала.

– Ах, Есфирь, – вздохнул я, – нельзя мне было оставлять тебя. Она погладила мою руку.

– Сейчас же пойду в храм, – сказал я, – и пожертвую самого жирного барана, а потом куплю у левитов наилучших мазей и снадобий, которые наверняка тебе помогут.

Она подала остальным знак уйти, а мне – чтобы я сел рядом, и спросила:

– Ну как? Рассказывай. Я попытался изложить все, что увидел или узнал, как можно занимательней: о храме в Беф-Сане с его хитрыми священниками; о биточках, обернувшихся для Фамари, дочери Давида, страшной бедой; о замечательной находке в сарае Иоглии, сына Ахитофела. О суде над Иоавом, который задумал Ванея, а об отведенной мне роли я рассказывать не стал. Есфирь, любимая жена моя, слушала, и ее очам вернулась частица их прежнего живого света. В груди моей затеплилась новая надежда на ее