Соломона явно обрадовала возможность получить нечто задаром, поэтому он любезно поинтересовался ходом работы над Книгой царя Давида и спросил, какой темой мы займемся в ближайшее время.

– Восстанием Авессалома, – ответил я.

– Авессалома?.. – Похоже, это имя было ему неприятно, как, впрочем, все, что так или иначе связано с ниспровержением правителей. – С чего же ты хочешь начать?

Корни дерева сокрыты от глаз, подумалось мне, но они достигают вод. Однако мудрейшему из царей требовалось дать ответ, понятный царям.

– Пожалуй, лучше всего начать с Фамари, сестры Авессалома.

Царь взял овечьи глаза, макнул в перец, заставил меня открыть рот и сунул туда угощение. Я вновь поблагодарил его за милость, потом сказал:

– Но Фамарь похоронена в гробнице молчания; раб ваш даже не знает, кого расспросить о ней – главного евнуха или старшего похоронного церемониймейстера?

– Фамарь, – отозвался Соломон, – впала в безумие, поэтому семья отправила ее в храм Беф-Сана, подальше от Иерусалима; священники там ее кормят, моют и делают все прочее, что потребно.

Воцарилось молчание. Я вспомнил Фа-марь, до чего хороша была она когда-то в вышитых разноцветных одеждах, какие носят царские дочери, пока не вышли замуж.

– Боюсь, проку тебе от нее не будет, – сказал Соломон. – Люди Божий и знахари, лекари и провидцы уже пытались выспросить, что же произошло у нее с моим братом, но она лишь бормочет какую-то несуразицу.

– Ключ к пониманию в умении слушать, – осмелился заметить я, – ибо и дух Божий глаголет порой устами безумца.

Пророк Нафан заспорил с Садоком о безумии и пророчествах, оба ужасно разволновались. Царь прервал их:

– Каждый мнит, будто истинен только его путь, однако лишь Господь дарует уверенность сердцу.

Этими словами трапеза завершилась.

О Господи!

Иерусалим стал совсем не тот, что прежде.

Стража у ворот утроилась, на улицах гром колес и стук копыт, перед общественными зданиями и на важнейших перекрестках дежурят боевые колесницы.

У язычников подобная демонстрация военной силы вымела бы улицы начисто, а вот дети Израиля ведут себя иначе, они прямо-таки расцветают в смутные дни. Они горлопанят, о чем-то громко расспрашивают друг друга, суетятся, размахивают руками, лезут под копыта лошадей, толкутся возле хелефеев и фелефеев; тут же орудуют под шумок воришки и мазурики, они опрокидывают торговые лотки, убегают с товаром; люди Ваней шныряют в толпе, подслушивают, вынюхивают, высматривают, а потом – раз! – хватают кого-то под белые руки и куда-то волокут.

У всех на устах одно и то же имя – принц Адония, сын царя Давида; его, дескать, убили. Мол, если уж сын царя Давида прикончен в собственном доме и выброшен мертвым на улицу, будто дохлый пес, то никто теперь в Израиле не может быть спокоен за свою судьбу; говорят, на сей раз Ванея перестарался, царь Соломон такого своеволия не потерпит; некий священник, воздев руки к небу, завопил, что Адония сам навлек на себя подобную кару своим распутством и неисполнением заповедей Господних. Какой-то калека в рубище заорал, потрясая кулаками, что Ванея ничуть не лучше Адонии, все они блудодеи и лихоимцы, а пуще всех – царь Соломон; калеку тут же схватили и уволокли. Что-то будет дальше, с растущей тревогой думал я и даже вздрогнул, когда, меня вдруг окликнули.

Это оказались мои сыновья Сим и Селеф, они выскочили ко мне из толпы, размахивая грязной тряпицей и крича:

– Мы видели! Мы все видели!

Сим с налета ткнул мне тряпицу.

– Это его кровь. Селеф добавил:

– Там целая лужа.

Сим гордо объяснил:

– Я оторвал кусок от своей рубахи и обмакнул в его кровь, чтобы подарить тебе на память.

Царские яства, которыми меня потчевали при дворе, подступили мне к горлу. Зато Сим и Селеф были вне себя от возбуждения; они прослышали в школе, что против принца Адонии что-то затевается. С несколькими однокашниками они бросились к его дому, который был окружен какими-то людьми; те слонялись взад-вперед, ковыряли в зубах и иногда заглядывали во двор через щели ограды. Вскоре пробежали скороходы с белыми жезлами, они кричали: 'Дорогу военачальнику Ванее, сыну Иодая!' Затем на боевой колеснице подъехал сам Ванея и прошел в дом.

– Причем, – сказал Сим, – был он очень мрачен.

Из дома донеслись громкие голоса, раздался ужасный крик, на улицу, шатаясь, вышел человек, весь в крови, с зияющей раной, и тут же рухнул наземь.

– Жуть! – воскликнул Селеф.

Люди, слонявшиеся у дома, хотели было унести труп, но тут к ним выскочила женщина, которая заголосила, взывая к Богу и ко всему народу Израиля. Она бросилась на Адонию, лежащего в луже собственной крови, принялась целовать его губы и единственный глаз (другой был выбит ударом меча), рвать на себе одежды. Наконец те люди схватили ее и утащили.

– Причем, – сказал Сим, – она казалась совсем спятившей.

Труп внесли обратно в дом. Через некоторое время оттуда вышел Ванея. Коротко переговорив со своими людьми, он сел в колесницу и уехал.

– Причем, – сказал Сим, – вид у него был такой, будто ничего особенного не произошло.

Я отослал Сима и Селефа домой, посоветовав им сегодня ни во что больше не вмешиваться.

'Братское утешительное слово – бальзам для сердца, зато совет мудреца способен исцелить'.

Я вспомнил о Фануиле, сыне Муши, делопроизводителе третьего разряда из царского казначейства, который принял живое участие в моей судьбе, когда я только что прибыл в Иерусалим; тогда он отобедал со мной и, разговорившись от вина, поведал мне кое-какие секреты, известные лишь весьма узкому кругу.

В казначейство я зашел с заднего хода, небрежно махнув рукой охранникам, как это делают вельможи, уверенные, что их никто не посмеет остановить. В коридоре было тихо, как в склепе, ибо великие события возвышают народ, царские же слуги ожидают будущего с содроганием.

Я застал Фануила, сына Муши, в его комнатенке; завидя меня, он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами.

– Не бойся, приятель, – сказал я, – пред тобой не злой дух от Господа, а Ефан, сын Гошайи, редактор Книги об удивительной судьбе и т. д., я пришел посоветоваться насчет кончины принца Адонии, ибо знаю тебя как человека, сведущего в делах гласных и негласных.

Стукнув себя кулаком по лбу, Фануил проклял тот день, который свел нас вместе, после чего принялся умолять меня уйти и впредь не говорить ни одной живой душе о нашем знакомстве, ибо уши Ваней есть всюду. Фануил не желал слушать никаких доводов, а схватил меня за рукав, подтащил к двери и выставил за порог.

– Я ушел из казначейства, будто оглоушенный. Что же это за проказа на мне, за какие провинности и с каких пор? Я брел по улицам, чувствуя себя среди толпы совершенно одиноким, и душу мою полнил страх. Но пес возвращается к своей блевотине, так и мои мысли непрестанно крутились вкруг слов, сказанных мне Ванеей в доме Иоава: 'Если ты, Ефан, и впрямь знаешь столько, сколько, по-моему, знаешь, то знаешь ты, по-моему, слишком много'.

Я вернулся домой, ничего другого мне не оставалось.

Дом был залит розовым светом заката, перед входом стоял зеленый паланкин с золотыми планками и красной бахромой на крыше.

Я тут же прикинул, не лучше ли заночевать в какой-нибудь гостинице или даже в любом сарае, а то и просто в подворотне. Но я совсем выдохся и был слишком обескуражен, поэтому шагнул через порог, словно баран на заклание.

Аменхотеп, поприветствовав меня своими гортанными восклицаниями, принялся оживленно расспрашивать о моем здоровье; почему это я прячусь от него, спрашивал он. Моя наложница Лилит