голландские и немецкие матросы с китобойных судов, часто зимующих в Гонолулу, в белых рубахах, в шапках на затылках, с ножами, висящими на длинных ремнях, прикрепленных к поясам.

Среди этой толпы идет шумный говор на все языках и раздается пьяный космополитический смех. Матросы-китобои любезничают на разные лады с развязными и снисходительными шоколадными красавицами, которые задорно смеются, показывая свои ослепительно-белые зубы. Чудное звездное небо, кротко глядящее сверху, и нежный, ласкающий вечер располагают, по-видимому, людей не стесняться. И тут не стесняются. Раздаются звонкие поцелуи и делаются пантомимные объяснения в любви, напоминающие первобытного человека... Понимающие друг друга пары без слов, при помощи какой-нибудь серебряной монеты, без церемоний удаляются, обнявшись, в темнеющую в двух шагах густую листву при веселом, одобрительном смехе этих необыкновенно добродушных, приветливых черномазых канаков, которых предки не особенно давно съели Кука{458}.

Двое матросов с вельбота торгуют фрукты у молодой толстогубой туземки с ребенком на руках, которого она кормит своей огромной черной грудью. За десятицентовую монетку каначка дает несколько связок душистых бананов и десяток крупных апельсинов и не в счет предлагает по апельсину каждому.

- А ведь ничего себе баба?.. - говорит молодой загребной, обращаясь к товарищу.

- Убористая шельма!.. - отвечает, смеясь, товарищ.

- Ты, молодка, бон{458} баба! - обращается молодой матрос к каначке и игриво треплет ее по плечу... - Тре-бон!..{458} Понимаешь?..

В ответ каначка улыбается, говорит что-то на своем гортанном языке подошедшей старой женщине и отдает ей ребенка.

- Не понимаешь? Вери гут, голубушка! - продолжает матрос, подмигивая ухарски глазом и выпячивая вперед грудь.

Каначка смеется и ласково озирает молодого краснощекого матроса своими большими черными, влажными глазами. Потом наклоняется к нему, гладит нежно рукой по его лицу и тихо говорит, коверкая слова:

- You are very handsome!*

______________

* Вы очень красивы! (англ.)

И снова смеется, скаля зубы.

- А ведь ты, Николашка, понравился черномазой! - не без зависти восклицает его товарищ.

- А что ж?.. Ей-богу, братец, ничего себе баба! - хохочет Николашка, обхватывая рукой талию шоколадной сирены.

Она, по-видимому, довольна авансами матроса. Закрыв глаза, она вдруг дарит своего поклонника долгим поцелуем, затем отступает назад и, указывая рукой в глубь улицы, манит его куда-то...

- Ишь ты, шельма!.. Николашка! Она, брат, приманивает! - смеется его товарищ. - Некогда нам, мамзель! - обращается он к черной красавице. - Ужо жди завтра... морген... как на берег спустят... Понимаешь?

Но каначка ничего не понимает и вопросительно глядит на матроса, несколько сконфуженного слишком откровенным выражением ее симпатии.

Тот, в свою очередь, несколько раз повторяет 'морген' и снисходительно треплет ее по спине. Она, кажется, поняла, весело кивает головой и сует матросу несколько апельсинов. Но матрос не берет.

- Однако адью, черномазая! Морген! - ласково говорит Николашка, протягивая на прощанье руку.

Повернувшись, матросы увидали перед собой Василия Ивановича, который любопытными глазами наблюдал за этой сценой. Николашка конфузится. Оба они отдают честь, прикладывая пятерни ко лбу, и топчутся на месте.

- Что, ребята, фрукты покупали?

- Точно так, ваше благородие! - отвечает Николашка и, принимая вдруг степенный вид, прибавляет: - Совсем бесстыжий народ, ваше благородие... Счастливо оставаться, ваше благородие... Валим, брат, на вельбот, озабоченно обращается он к товарищу, и оба торопливо уходят.

Василия Ивановича манит широкая полутемная аллея впереди. Ужинать еще рано, да и грешно в такой дивный вечер сидеть в комнате - лучше побродить! Он осведомляется у встречного 'каптэйна', где гавайский отель, чтобы ориентироваться. Оказывается, что гостиница в двух шагах, на набережной, за консульскими домами... Василий Иванович благодарит и медленным шагом направляется в аллею.

Гуляющие встречаются часто. Словно тени, мелькают в темноте людские фигуры, вдруг освещаемые, попадая в полосу редких фонарей вдоль аллей. Тихий говор и смех таинственно разносятся в воздухе. Порой раздается лошадиный топот, и при громком смехе галопируют женские фигуры каначек, сидящих верхом по-мужски. Из-за темной листвы мелькают огоньки канацких домиков, спрятавшихся среди приземистых раскидистых банановых деревьев и стройных пальм. Цветные фонари у порогов освещают семейную идиллию чернокожих семейств, сидящих группами у раскрытых дверей.

Василий Иванович вдыхал полной грудью чудный воздух, полный раздражающего аромата юга, и его охватило мечтательное настроение с оттенком некоторой игривости.

- Право, эти шельмы каначки вовсе не так противны! - прошептал он, вспоминая молодую торговку фруктами, кокетничавшую с загребным. - Они куда лучше малаек, от которых за версту несет кокосовым маслом!

И Василий Иванович продолжал бродить наугад, вглядываясь в встречавшихся женщин с любопытством влюбленного кота. Он заглянул в открытые двери маленького ресторана, где играли на бильярде капитаны- китобои, окруженные любопытными зрителями-туземцами, зашел потом под навес какого-то освещенного сарая и, пробравшись сквозь толпу, смотрел, как танцевали национальный танец 'уле-уле', полный страсти и неги, снова вышел на воздух и попал в какую-то полутемную аллею, готовый на всякие авантюры, приличные его солидному возрасту...

Нежное, заунывное женское пение, раздавшееся вдруг из-за деревьев, заставило Василия Ивановича остановиться и повернуть голову. Из-за листвы, среди цветных фонарей, повешенных на деревьях, выглянул маленький белый домик, крытый зеленью, и вслед за тем на пороге показалась темнокожая певунья в белом европейском капоте, нескромно распахнувшемся на груди.

Василий Иванович любопытно придвинулся поближе, жадными глазами пожирая певицу. Она была не очень черна и походила скорей на креолку, чем на каначку. Черты ее лица показались Василию Ивановичу положительно красивыми. Вдобавок она была стройна, хорошо сложена и достаточно полна.

Пение скоро прекратилось. Перегнувшись с ленивой грацией, темнокожая дама сорвала банан и начала медленно его есть, прикусывая плод зубами, сверкавшими из-под ярко-красных, пышных губ. Василий Иванович придвинулся еще ближе, не замечая, что вступил в полосу света, бросаемого фонарем, и как-то усиленно подсапывал носом, сдерживая дыхание. Простояв несколько минут, он осторожно попятился назад, собираясь уходить, как вдруг тихий, ласковый смех остановил его на месте. Неужели она его заметила? Он взглянул на незнакомку. Она приветливо наклонила голову в его сторону, делая грациозный манящий жест своей темной оголенной рукой, на которой блестела серебряная змейка браслета.

В первую минуту Василий Иванович оробел и нерешительно топтался на месте.

- Идите, идите, не бойтесь! - раздался певучий грудной голос, медленно выговаривающий английские слова, и вслед за тем прелестная незнакомка ленивым движением руки запахнула обнаженную грудь.

Василий Иванович больше не медлит. Он подходит петушком, любезно расшаркивается и млеет в молчании, недоумевая, к кому он попал.

А дама, ласково улыбаясь, протягивает ему руку и приглашает его, если он хочет, заглянуть в ее скромную хижину. Василий Иванович раскланивается в знак полного своего согласия, несколько раз повторив выразительно 'о, yes'*, и вслед за незнакомкой входит в небольшую, довольно чистенькую комнату с несколькими плетеными стульями и диваном около круглого стола, с фотографиями на чисто выбеленных стенах, с большой, пышной кроватью в углу, задернутой наполовину мустикеркой{462}.

______________

* 'о, да!' (англ.)

- Пожалуйста, садитесь... Очень рада вас видеть...

И с этими словами дама уходит и через минуту возвращается с тарелкой бананов и апельсинов, которую ставит перед Василием Ивановичем, приглашая их отведать.

Затем опускается на маленький плетеный диванчик напротив и спрашивает:

- Вы, должно быть, голландец?.. Китобой?