Уже и село впереди показалось. Хат не видно – только белые клубы цветущих садов и зелень левад. Кажется, слышно, как в яблонивских садах пчелы гудут, и чудится запах вишневого цвета. И еще заметны над садами высо­кая радиомачта да ветряной двигатель, поднявший в небо на длинной шее круглую, как подсолнух, голову. А над полем струится, точно прозрачный ручей, горячий воздух. Значит, земля добре на солнце прогрелась.

Прибавляем шагу. Эх, были бы крылья… Вроде по­светлело вокруг при виде родного села.

Но что же мне все-таки с сердцем делать?! Так щемит, что хочется самому себе голову откусить!.. Ох, Маруся, Маруся!

Когда пришли в Яблонивку, солнце склонилось уже к Федюнинскому лесу. Степан Левада повернул в свою улицу, а я – в свою. Иду с чемоданом в руках и на обе стороны улицы раскланиваюсь – с односельчанами здоро­ваюсь.

Вот уже и садок наш виден. Прямо бежать к нему хо­чется. Но не побежишь – сержант ведь, не солидно. А тут еще дед Мусий стоит у своих ворот – жиденькая бородка, рыжеусый, в капелюхе соломенном. Раскуривает трубку и с хитрецой на меня посматривает.

– На побывку, Максим Кондратьевич? – спрашивает.

– Так точно! На побывку! – отвечаю по-военному и спешу побыстрее пройти мимо деда. Уж очень говорлив он. А мне не до разговоров.

Но не так просто отвязаться от Мусия.

– Постой, постой, Максим! – просит дед и, прищу­рив глаза, к моим погонам присматривается. – Это что, командирские?

– Сержантские, – отвечаю и на минутку ставлю че­модан. – А вы, я вижу, весь двор свой обновляете? И во­рота новые и заборы. – На колодец тоже указываю, где вместо деревянного сруба цементный круг стоит.

– Э-э, Максим, – смеется старый Мусий, – и вправду ты давно в селе не был, раз такое спрашиваешь. Всем кол­хозом решили, чтобы село в порядок привести. Вот и при­водим.

Оглядываюсь вокруг. Точно: село вроде новую ру­башку надело.

– Ты на свою хату погляди, – предлагает Мусий. – Иди сюда, здесь виднее.

Подхожу к Мусию и за садом вижу свою хату. Но в первую минуту никак не могу понять, что с ней случи­лось. Не та хата! Ни соломенной крыши, ни зубчатой стрехи. Вот так батька! Нарочно не писал, что хату же­лезом покрыл. Пусть, мол, Максим ахнет от удовольствия.

– Да-а, – покачал я головой.

– Вот тебе и «да», – трясет бороденкой дед Мусий. – А Иван Твердохлеб вон какие палаты вымахал! По­ смотри… Правда, женится хлопец. Треба, чтоб было куда молодую жинку привести.

По всем нервам стегануло меня упоминание о Твердохлебе. Схватил я чемодан и ходу. Но Мусий за рукав мундира поймал. Поймал и допрашивает:

– Не спеши, Максим. Скажи, погоны такие, как у тебя на плечах, продаются где-нибудь?..

– А как же. Продаются, – отвечаю.

– По документу чи свободно?

– Свободно.

Чувствую, что начинаю злиться. Но виду нельзя по­дать. Старый же человек со мной разговаривает.

– Так-так, свободно значит?

– Да свободно ж! – повторяю ему. – Можете и вы себе купить – хоть генеральские!

Засмеялся дед Мусий ехидненько и уже вдогонку мне колючий вопрос задает:

– А у тебя что, на генеральские грошей не хватило?.. Хе-хе-хе…

Махнул я рукой и зашагал быстрее. Не верит дед Му­сий, что из недавнего ветрогона, от которого «все село плакало», сделали в армии человека. Ну и пусть. По­верит!

А дома уже дожидаются Максима. Тетка Явдоха раньше нас добралась к Яблонивке (ясное дело – на ма­шине!) и по всему селу раззвонила, что с вокзала идут Степан да Максим.

На пороге хаты стоит мать и слезы утирает, а отец спешит навстречу.

Обнялись, почеломкались.

– Ну, покажись, який ты став, – говорит отец и по плечам меня хлопает. Широкий, мол.

…Одним словом, приехал я домой. А в хате на столе уже всякая всячина стоит (и когда только успела мать наготовить?). Отец наливает в чарки сливянку, мать при­двигает ко мне поближе тарелки с яичницей, салом, колбасой домашней, с капустой, с жареным мясом со сли­вами. Тут же соленые огурцы, квашеные помидоры, яб­локи свежие. Стол даже потрескивает, так нагрузили его.

Мать глаз не сводит с Максима и в то же время при­глашает к столу соседку Ганну, которая пришла что-то позычить и не решается переступить порог. Отец охмелел от второй чарки. Говорит, что душно, и открывает окно во двор, а сам небось думает – пусть все село знает, что к Кондратию Перепелице сын из армии приехал…

После обеда вышел я во двор. Хожу вокруг хаты, за­глядываю в садок, щупаю рукой молодой орех, посажен­ный когда-то матерью мне «на счастье». Даже не верится, что я дома.

Сажусь на порог хаты. На дворе уже смеркается. Пер­вая звезда с неба смотрит, хрущи в садку гудят, мимо во­рот коровы с пастбища возвращаются, пыль ногами под­нимают. От соседской хаты дымком тянет: знать, вечерю варят. И привычное все, знакомое. Спокойно живут люди. Даже не верится, что такая счастливая жизнь может быть на планете, которая несется сломя голову в бесконечном пространстве, отсчитывает годы, десятилетия, века.

Но что мне до веков? Что мне из того, что земля – планета, занята только своим полетом? Ведь до любви ей, до сердца моего дела нет!

Вдруг скрипнула калитка. Вижу – бежит к хате Галя, младшая сестрица Маруси Козак. Увидела меня, покрас­нела, глаза потупила, но «здравствуй!» сказала бойко. У меня почему-то сердце забилось так, вроде встретил саму Марусю.

– Ой, какая ж ты, Галю, большая стала! – говорю ей. – Наверное, хлопцы уже сохнут по тебе.

– Ов-ва, нужны мне твои хлопцы! – точно отрезала. А потом спрашивает: – Дядька Кондрат дома?

– Дома, – отвечаю.

– Пришла позычить маленькое сверло – батьке за­чем-то потребовалось.

«Так я и поверю, что тебе сверло нужно, – думаю про себя, – за сверлом не бежала бы через все село…»

– Иди в хату, попроси, если нужно, – говорю Гале, – а Марусе передай, пусть не забудет пригласить Максима на свадьбу.

Тут Галя уставилась на меня своими большими оченятами, такими же красивыми, как и у Маруси, сердито свела над ними крутые тоненькие брови, потом поверну­лась, мотнула длинными косичками и выбежала со двора. О сверле даже не вспомнила.

А вечером уговорил меня отец пойти в клуб на кол­хозное собрание. Надо же на людях показаться. Да и Сте­пан, наверное, будет там.

Пришли мы в клуб, собрание уже началось. Еще из дверей заметил я, что на сцене в президиуме восседает Степан Левада. Важный такой. Председательствует сам голова колхоза. Завидел он меня с отцом и вдруг говорит:

– Товарищи! Имеется предложение доизбрать в президиум собрания нашего дорогого гостя сержанта Со­ветской Армии Максима Кондратьевича Перепелицу!

В ответ весь зал загремел от рукоплесканий. Люди оборачиваются, смотрят в мою сторону, улыбаются при­ветливо. Мне даже жарко стало. А отец толкает под бок и шепчет:

– Иди, не заставляй себя просить, – а сам аж све­тится от горд ости.

Пробрался я в президиум и уселся за столом рядом со Степаном. Разглядываю знакомые лица яблоничан. Слева в третьем ряду узнаю Василинку Остапенкову. То-то Сте­пан все время туда глазами стреляет. Еле заметно киваю Василинке.

«А где Маруся? – думаю. – Наверняка с Твердохлебом где-то рядышком сидят». И уже настороженно смотрю в зал, боюсь увидеть ее очи. Заметят тогда люди, что Максиму не по себе!..

Вдруг из боковой двери входит в зал Иван Твердохлеб и вносит стул. Расфранченный – в сером костюме,