результат: Гоголь в итоге написал книгу 'Выбранные места из переписки с друзьями', которая может быть интересна только специалистам, а Толстой, как известно, ударился в терапию, хотя доподлинно известно: 'Литература - редко лекарство, но всегда - боль' (А. Герцен).

Так вот уже года два пытаешься что-то сделать на стыке прозы и публицистики, полагая в этом алгоритме выход из тупика. Не исключено, что тут открывается решение обещающее, продуктивное, тем более что в наше время у соотечественника иссякло желание следить за развитием отношений между Петрушей Гриневым и Машей Мироновой, а если ему нынче и есть

дело до художественного слова, то это слово должно быть какое-то непосредственное и веское, как 'батон'. Поскольку центральная фигура в России сейчас борец от нечем себя занять, писать хочется о борце, то есть о разбойнике, причем разбойнике крайне вредном, особенно если он главным образом ратует за народ.

Тема эта, в общем, неблагодарная, во-первых, потому, что освоенная, во-вторых, потому, что по бедственной русской жизни сия аксиома не требует доказательств, а в-третьих, потому, что за окном едва приметно покачивается ветка яблони, сквозь нее видно речку, овсы соседнего колхоза 'Передовик', высокий берег Волги, заросший елью, осиной и сосной, а дальше только синее-пресинее небо, похожее на театральный задник, по которому плывут куда-то ватные облака. Впрочем, в нашем деле что важнее всего? Слова... Вернее, порядок слов и то, как они пригнаны дружка к дружке, плюс, конечно, хорошо иметь в знаменателе такой дар, чтобы действительность делилась на него без остатка, как, положим, делится пять на пять. Ведь можно сказать и так: наступил октябрь, уже рощи отряхнули последние листья со своих нагих ветвей, дохнуло осенним холодом, дороги замерзли... ну и так далее, а можно сказать и так: 'Октябрь уж наступил - уж роща отряхает/ Последние листы с нагих своих ветвей...' - то есть слова вроде бы те же самые, а разница такая, как между понятиями 'миссия' и 'мессия'.

Итак, вставляем в каретку лист, вздымаем кисти рук над клавиатурой 'Оптимы' - и вперед: 'Когда вождей Конвента с шумом и стрельбой арестовывали в Парижской ратуше, по некоторым сведениям, Макс Робеспьер воскликнул: 'Республика погибла, разбойники торжествуют!' Что до республики, затеянной булочниками, которые начитались энциклопедистов, то, может быть, туда ей и дорога, тем более что 9-го термидора, по существу, вор у вора дубинку украл, а вот о разбойниках хочется говорить'.

Хочется-то - хочется, а что, собственно, говорить?.. Пока то да сё, можно ручки по-новому переложить, заточить карандашик и понаблюдать из окна за соседским псом, который нежится на солнце и смешно отгоняет мух. Ну разве что так... Вчуже разбойников понять можно: действительно, куда увлекательней шататься по свету, шокировать публику свежими моральными нормами, отстреливаться и скрываться, нежели битых восемь часов простаивать у станка. Только в том-то вся и штука, что борьба за совершенное общественное устройство есть занятие в высшей степени бессмысленное и коварное, ибо, например, всеобщее избирательное право нельзя завоевать путем вооруженного восстания, его можно только заслужить или выслужить,- Россия вон обрела наконец действительно всеобщее избирательное право, но поскольку она доросла много если до конституционной монархии древнеанглийского образца, то законотворчеством у нас занимаются преимущественно лоботрясы и чудаки. Оно и понятно, коли принять в расчет, что наш излюбленный персонаж - бандит Степан Разин, который, в частности, сжег Дербент.

Следовательно, хирургическое вмешательство в естественный ход ве

щей - дело вредное, поскольку, например, личностное, общественное и имущественное неравенство, увы, категория естественная, и оттого вечная или около того, поскольку, например, человечество и помимо учения о диктатуре пролетариата развивается, уповательно, в сторону всеобщего благоденствия, во всяком случае, оно уже проделало некий путь от царя Ирода до Робеспьера и от Робеспьера до наших дней. Да вот беда: революционерам закон не писан, и, скажем, наши большевики будут мутить воду до скончания своих дней, потому что большевизм для них - целое веселое занятие, которое дает хлеб насущный, известность и приложение злостных сил, потому что, кроме как вод мутить, они не умеют решительно ничего. На Западе знать не знали про шесть условий товарища Сталина, Бог миловал романо-германцев от коллективизации и борьбы против безродных космополитов, и 'Моральный кодекс строителей коммунизма' никто у них не читал, а между тем по ту сторону Эльбы сам по себе сложился тот общественный строй, о котором мечтали наши большевики, причем мечта эта осуществилась в условиях частной собственности на средства производства и эксплуатации человеческого труда; а что же по сю сторону Эльбы, где и народ обитает смирный, хоть веревки из него вей, и черноземы самые тучные в мире, и нефти хоть залейся, и злата пропасть таится в недрах, и, главное, начальство с утра до вечера ратует за народ, а загодя записывались на галоши, и муку давали не каждый день.

Итак, очевидно, что борцы за социальную справедливость - это в своем роде лишние люди, не приспособленные к положительному труду, которые безобразничают потому только, что как-то надо себя занять. Макс Робеспьер, самозваный защитник 'попранной невинности' и 'угнетенной добродетели' при помощи гильотины, на поверку оказался особой, до такой степени далекой от прозы жизни, что когда он задумал покончить самоубийством, то всего лишь прострелил себе нижнюю челюсть, так как отродясь не держал в руках ничего опаснее столового серебряного ножа; Жан-Поль Марат, лекарь-самоучка, дорвавшись до власти, первым делом закрыл Французскую академию, за то что 'бессмертные' издевались над его научными трудами, вроде 'О причинах радужной расцветки у пузырей'; Дмитрий Каракозов, открывший охоту на царя-освободителя, был недоучившийся студент и клинический неврастеник; Андрей Желябов даже в бахчеводстве не преуспел; Ульянов-Ленин - неудавшийся адвокат, Троцкий даже среднего образования не получил, правда, он пробовал себя в живописи и перевел басни Крылова на украинский язык; Сталин, в сущности,- раз и навсегда обиженный кавказец, которого выгнали из семинарии за курение табака. Спору нет - люди всё это были совсем не глупые, по-своему даже мудрые, только на обескураживающий манер: они были из тех мудрецов, кто способен измыслить изощренную программу, выработать тонкий план, принять самые хитрые меры на тот предмет, чтобы осушить Тихий океан или вывести Юпитер из состава галактики Млечный Путь. Поскольку задачи эти, по всей видимости, нелепы, постольку все революции имеют одну судьбу: от абсолютизма к абсолютизму, через кровь, муки и талоны на колбасу. Особенно же в России этот заколдованный путь жесток, возможно, по той причине, что у нас слишком своеобразно понимается социальная несправедливость: это когда корова у соседа двух телят принесла. Кроме того, у нас чересчур много опирается на слова; академик Павлов еще когда высказал 'свой печальный взгляд на русского человека': 'Русский человек,- писал он,имеет такую слабую мозговую систему, что он не способен воспринимать действительность как таковую. Для него существуют только слова. Его условные рефлексы координированы не с действительностью, а со словами'. Уж это ни дать ни взять: положим, говорят нашему Иванову, что социализм есть равенство всех людей, и он вопреки таблице Менделеева будет до скончания века стоять на том, что если и мне плохо и тебе плохо, то это и будет социализм. Даром что наш Иванов живет в бараке и сидит на пайковом хлебе, он уже счастлив тем, что пошли всё новые, радостные слова, и в принципе даже можно сказать 'товарищ' наркому ужасных дел. Похоже на то, что эпоха большевистского царства была самым счастливым периодом в отечественной истории, поскольку тогда господствовали органичные складу русской души понятия и слова. Что ни говори, а Россия - больное дитя в семье народов; впрочем, напрямки об этом не следует говорить.

Прежде подобные рассуждения просто-напросто втискивал в уста того или иного литературного персонажа, но с течением времени стало ясно, что это прием вызывающе искусственный, вроде снов Веры Павловны, и в дальнейшем прибегать к нему не с руки. В дальнейшем дело строилось таким образом: рассуждения - это от автора, в качестве контрапункта к ним - какой-то простой сюжет плюс веселые диалоги, имеющие отдаленное отношение к главной теме, а в финале - пересечение линий по Лобачевскому в заранее намеченной точке координат. Ну и проследить, чтобы каждый период имел собственную округлость, которая достигается определенной последовательностью слогов и в результате так смыкает прозу с поэзией, как заданный ритм смыкает поэзию с музыкой, но не так, как смыкаются фотография и кино. Именно нельзя написать: 'А ведь как подумаешь, совсем стало невозможно жить в Москве',- но следует написать: 'А ведь как подумаешь, в Москве стало совсем невозможно жить'. Впрочем, это делается автоматически, как-то само собой, словно есть в тебе лишний оhрган, похожий на камертон. Другое дело - к чему эти изыски, если

читатель пошел нетребовательный, а редактор - невникающий, во всяком случае, редко когда чувствующий музыку языка.

И все-таки самое главное - это придумать простой сюжет. И придумал бы, надо полагать, кабы не тот