письмо, он старался не пропустить ни слова. И особенно ему нравились именно эти приветы и поклоны: он представлял себе, как этим людям в никому не известном селе передают приветы из нашей больницы, как они улыбаются и благодарят, и тогда ему казалось, что это и он, Володя, передал им привет, не лично от себя, но и от себя тоже.

Степочка, семилетний Володин друг из соседней палаты, заглядывал с веранды к нам в окно и звал Володю играть в шахматы. Они играли в специальные шахматы для слепых, сидя прямо на полу веранды, и громко выражали свои эмоции. Степочка был зрячим мальчиком, и стоило его партнеру сделать неверный ход, как он радостно вопил:

- Махерщик!

Обозванный мошенником, Володя не оставался в долгу в весело отвечал:

- Сам махерщик!

Очень им нравилось это слово: 'махерщик'. Может быть, ради него они и садились играть в шахматы.

- Связался черт с младенцем, - недовольно ворчал Серафим Дмитрич, и тут уже ему отвечал Хижняк:

- И що вы, Серахвиме Дмитровичу, нияк не можете влаштуватись на цьому свити, щоб вам нищо не заважало?

- Да нет, ради бога! - пожимал плечами косметолог. - Если вам это нравится - ради бога...

По вечерам, когда взрослые мужчины играли в больничном садике в домино, Степочка примащивался на краешке скамейки и преданно болел за Володю. Поразительно: Володя не мог ничего ни у кого подсмотреть, но он всегда знал, у кого какие камни. Володя выигрывал, и Степочка кричал: 'Рыба!' даже тогда, когда никакой рыбы и близко не было.

Играли до темноты. Володя был не прочь играть и дальше, и тогда у кого-нибудь срывалось:

- Да, тебе хорошо...

Ему было хорошо. Такой у него был счастливый характер.

Потом, уже совсем в темноте, пели песни. Женские голоса поднимались с этажа на этаж, а мужские залегали внизу фундаментом этого необыкновенного здания - песни. И среди всех этих голосов выделялся голос Серафима Дмитрича.

- Мае ж чоловик душу, - удивлялся Хижняк. - Тилькы чомусь ховае вид людей...

Из соседнего отделения приходил молодой поэт и предлагал почитать свои стихи.

- 'По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух...' - начинал молодой поэт, но его прерывал ледяной голос Серафима Дмитрича:

- Это ваши стихи? По-моему, это стихи Блока.

- Хорошо, - сразу соглашался молодой поэт. - Тогда я вам прочту другое мое стихотворение. 'Кто услышал раковины пенье, бросит берег и уйдет в туман...'

- Это Багрицкий.

- Тогда вот это. Послушайте: 'Повидайся со мною, родимая, появись легкой тенью на миг...'

- Это же Некрасов. Что вы нам голову морочите?

И тут молодой поэт сдавался. Он молча вставал и уходил в свое нервное отделение.

- Эх, дядя Фима, дядя Фима... Некрасов, Блок - какая разница? Пусть бы человек читал...

- Что за ерунда, Володя! Он же выдает чужие стихи за свои...

- А вы можете выдать свои? Ну так выдайте!

- Я не пишу стихов.

Хижняк говорил примирительно:

- Вы краще щось заспивайте, Митричу. Це у вас краще выходить.

Когда Володю принесли из операционной, в палате повисла такая тишина, словно вся больница затаила дыхание. Степочка долго стоял на веранде у нашего окна, потом неслышно, как мышка, впрыгнул в комнату, постоял у постели своего друга и так же неслышно выпрыгнул из комнаты.

Первым нарушил молчание Володя:

- Вы ж понимаете: разрезали меня и стали говорить про какие-то именины. Какой покупать подарок и так далее. Я им говорю: 'Оно мне надо!' Так докторша сказала, что должна отойти кровь. А профессорша говорит: 'Больной прав, и прекратим разговоры'.

Врачи очень старались вернуть Володе хоть какое-то зрение, чтоб он хотя бы мог отличить день от ночи. Но ночь его держала крепко. Случай был вполне безнадежный, и врачи согласились на операцию лишь из уважения к надежде больного.

- Молчите, Володя, вам нельзя сейчас разговаривать, - сказал Серафим Дмитрич. - Когда человек молчит, у него срастаются швы.

За окном стучали доминошники, в темноте звучали песни, и молодой поэт читал Гудзенко и Исаковского, пользуясь тем, что никто не может уличить его в плагиате. Но не слышно было голосов Володи и Степочки, и это создавало непривычную тишину.

Володя молчал. Он лежал на спине, стараясь не двигаться, он выполнял все предписания врачей, но зрение к нему не вернулось. Прозревший Хижняк тоже замолчал, чтобы не напоминать Володе о своем счастье.

Вскоре Хижняка выписали. Он подошел к Володе и долго не мог найти слов для прощания. Потом сказал:

- Може, тоби щось треба, Володю... Я ж тепер... ты бачиш... - он запнулся на этом неуместном выражении: 'ты бачиш', - и махнул рукой: - Ты тилькы напыши, я все зроблю... Петро знае мою адресу...

Он уходил по аллее, старый Хижняк, уходил в все время оглядывался, а мы смотрели ему вслед, и Володя смотрел, вслушиваясь в его шаги, которые становились все тише и тише...

А через несколько дней уезжал Володя. За ним приехал его товарищ из артели слепых, такой же, как и он, незрячий человек, большой, шумный и веселый.

- Решил проехаться в столицу, заодно и тебя повидать. Может, ты уже освободился, тогда вместе поедем.

- Я уже все... отстрелялся...

- Э, нет, не говори! Ну, не получилось, можно и еще раз попробовать. На Урале есть хорошие специалисты, командируем тебя...

Они замолчали - перед вопросом, который Володя не решался задать, а гость его боялся услышать.

- А как мои?

- Точных сведений пока еще нет, но уже что-то нащупывается... Из Харьковского общества слепых нам сообщили, что они уехали в Ростовскую область, мы написали в Ростовское общество... Нашего брата всюду хватает, будь спокоен, найдем.

- А разве нельзя через милицию, официально? - поинтересовался Серафим Дмитрич.

- Мы без милиции, - сказал гость. - Дело-то у нас неофициальное.

Володя уехал, а на следующий день пришло письмо от Хижняка. Он, видимо, хотел поделиться впечатлениями, расспросить о наших больничных делах, но и это его письмо состояло из одних приветов: '...а ще прывит Володи... А ще прывит Серафиму Дмитровичу...'

Степочка, для которого было дорого каждое упоминание о Володе, выпросил себе это письмо. Этой осенью ему в школу идти, научится читать прочитает...

СНОВИДЕЦ

В детстве мне приснилось, что я бросился под трамвай.

Я уснул так, чтобы помнить, что я сплю, и стал во сне приставать к прохожим. Прохожие не знали, что все это происходит во сне, вся их жизнь протекала во сне, и они относились к нему, как к действительности. Конечно, они вызвали милицию. Вот тогда я и бросился под трамвай, и мне оставалось только проснуться.

Потом я часто думал: что было бы, если б я не проснулся? Какое было бы у этого сна продолжение?

В другой раз я уснул так, чтобы пойти в цирк, но там, во сне, забыл, что сплю, и стал за билетом в очередь. Людей было много, билетов мало, и все мы волновались, что билетов нам не достанется. А тут