ИСКУССТВО И КОММЕРЦИЯ
— Искусство и коммерция несовместимы!
— За тем исключением, когда искусство торгует собой.
ОБВИНЕНИЕ И ЗАЩИТА
На всех процессах жизни литература выступает в роли обвинителя и в роли защитника. Обвинителя зла и защитника добра.
Вторая роль особенно трудная.
Особенно если думать не о том, чтобы оправдать подзащитного, а о том, чтобы оправдать доверие начальства.
ВЕК ГОГОЛЯ
Век Мольера еще смеялся над веком Рабле, а в России уже рождался век Гоголя.
— Смешно пишешь, — говорил неизвестный читатель великому, но тоже неизвестному писателю. — Я над твоим Ершом Ершовичем неделю хохотал. Ну прямо Мольер! Лафонтен! Только фамилии не ставь, пусть тебя лучше не знают.
Через двести лет грядущий писатель Бальзак назовет Лафонтена единственным, не заплатившим за свой гений несчастьем. А современник Лафонтена, всю жизнь плативший одними несчастьями, бредет со своим семейством по бескрайней промерзлой земле…
— Долго ли муки сея, протопоп, будет?
— Марковна, до самыя смерти…
— Добро, Петрович, ино еще побредем…
Два века брести Аввакуму, чтоб добрести до века Гоголя. Он и бредет. Бредет и бредет…»…полежал маленько, с совестью собрался… Ох, времени тому…»
В это время, которому ох, начинался век Гоголя.
И начался он с того, что с совестью собрался.
ПОДАРОК СЛЕДУЮЩЕМУ ВЕКУ
В конце каждого века аврал: опять недодали миру великих сатириков! А ну-ка поднатужились! Пятнадцатый век!
— Будет сатирик… В конце века дадим. Франсуа Рабле, грандиозный сатирик!
— Опять до конца века тянете? Боитесь, чтоб сатирик собственный век не покритиковал?
— Так они же… вы их знаете… всегда своих критикуют…
Шестнадцатый век недоволен: зачем ему Рабле из пятнадцатого, когда у него свой Сервантес?
— Ну, Сервантес — это для нас, — смекает семнадцатый. — Будто у нас своих нет. Один Мольер да Свифт чего стоят. И еще Вольтер будет. Но это в конце.
В конце — это значит: подарок восемнадцатому веку. Каждый старается на другой век спихнуть. Не любят критики, потому и придерживают сатириков, не пускают прежде времени в свет.
Сервантес появился раньше, так его потом сколько мытарили! И в солдатах, и по тюрьмам, и даже в рабство продали — только бы не допустить до критики своего собственного века!
А СВИФТ СОКРУШАЛСЯ
Свифт сокрушался: «Вот уже семь месяцев прошло после появления моей книги, а я не вижу конца злоупотреблениям и порокам».
Прекрасно сказано!
Особенно если учесть, что прошло двести лет после книги Рабле, две тысячи лет после комедий Аристофана…
И всего сто лет до Гоголя. Полтораста до Чехова. И ничему не видно конца.
А Свифт сокрушался!
ЖИЗНЬ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ
Жизнь — это бег с препятствиями.
Потом — шаг с препятствиями.
Потом — медленный шаг с препятствиями.
Меняется темп движения, но препятствия остаются.
САМЫЙ ВЫСОКИЙ ГОНОРАР
Свифт никогда не гонялся за славой, но слава гонялась за ним, зачастую призывая на помощь полицию. За сатиры Свифта платили не Свифту, а тому, кто поможет раскрыть имя автора.
И хоть бы один человек явился, чтоб получить гонорар. Все знали автора, но желающих получить гонорар не находилось.
Хотя гонорар был солидный: триста фунтов за одно имя автора.
Небывалый гонорар для сатиры!
ДВА УМА
«К уму своему» — это еще Кантемир, а «Горе от ума» — это уже Грибоедов. Расстояние между ними — век, но никуда им не уйти от общей своей биографии. Обоим тратить жизнь на дипломатической службе, обоим не напечатать при жизни своих сатир и умереть обоим вдали от родины в тридцать четыре года…
ЛИТЕРАТУРНОЕ НАСЛЕДСТВО
