Милюкову, поскольку тот Милюков всей своей деятельностью противился ходу истории.

Наш Милюков не противился. Он просто учился в десятом классе. Ну, иногда не выучит историю, но от этого история не страдала. Да и сам он не очень страдал. Такой у него был спокойный характер.

Но тихий человек — это как Тихий океан: видишь только то, что у него на поверхности. А то, какая у него глубина в районе Марианских островов, это разве замечаешь? Иногда и самих островов не замечаешь, думаешь, это так, веснушечки… А это — острова…

Та часть нашего Милюкова, которая находилась на поверхности, ничем особо не выделялась. Кроме школьных сочинений, Милюков ничего такого не писал, ничего не рисовал, только на мандолине играл, на известном народном инструменте. Но народный инструмент потому и народный, что на нем играет народ, — так что тоже ничего выдающегося.

Окончили мы нашу среднюю школу. Средне окончили. Какая школа, так и окончили. И каждый поступил в институт.

Милюков поступил в институт инженеров связи. Институт этот был недалеко от нашего города, и в него поступали многие, чтоб связи с домом не терять. Тот, другой Милюков, вон куда заехал — в Париж, а наш старался держаться поближе к дому.

Но вот он кончает институт и едет по назначению. В какой-то маленький городишко, районный центр. Он едет, а в руке у него чемодан, а в чемодане у него…

Вот вам и Тихий океан…

В чемодане у него полное собрание сочинений Станиславского.

Больше я о нем ничего не знаю, поэтому не скажу. Но представляю себе, как он там перевернул этот районный центр своим Станиславским, Константином Сергеевичем. Это уже не мандолина, тут открывается такой океан…

Подумать только, что нес в себе человек! Через нашу школу, через технический вуз, который выбивался из сил, чтоб выпустить инженера связи…

Я специально смотрел в «Театральной энциклопедии». Милюнас там есть, Милютенко тоже.

Милюкова пока нет.

Но зато Станиславский — есть.

А от Станиславского прямой путь к нашему Милюкову.

Я жил, как сова, у которой неотложная ночная работа. Я вылетал из дому в сумерки, а возвращался, когда уже было совсем светло.

Некоторые завидуют сове, что у нее целый день свободен, но они только днем завидуют, а ночью спят.

Мой рабочий день начинался с вечерней школы. Школа была маленькая всего несколько классов. И каждый класс маленький — всего несколько учеников. Но ученики были большие. Взрослые. Ведь ходить на вечерние занятия — все равно что в кино на вечерние сеансы.

То, что школа была маленькая, создавало домашнюю обстановку, которую несколько омрачали домашние задания, Но что мне были домашние задания, если после школы я шел не домой, а на свою ночную работу?

Я шел, а наш ночной город у меня на глазах засыпал и подмигивал гаснущими огоньками: «Может, поспим? А? Как ты считаешь?»

Я категорически не отказывался. Если выкроится минутка, можно будет взять кассу и немного поспать.

Выражение «взять кассу» скомпрометировано другими ночными профессиями. Поспать я собирался на наборной кассе, пока будет верстаться полоса.

Потому что я работал ночным корректором.

В наборной кассе буквы распределены по ячейкам: в одной ячейке все буквы «А», в другой «Б» и так далее. Скучно жить, когда все одинаковые, поэтому буквы, конечно, мечтают соединиться в слова. Хотя, может быть, и не в те слова, которые из них набирают.

Из этих букв можно составить роман, а из них составляют газетную информацию. Здесь у них вид сухой и официальный, и говорят они о довольно скучных вещах, по ошибке считая, что скучное — это серьезное.

Они многое говорят и делают по ошибке, но эти-то ошибки в тексте самое веселое, и мне совсем не хочется их исправлять.

В какой-то котельной лопнул козел. А если лопнет котел — кому от этого будет легче?

Корректорские игры: как из коров сделать китов? При помощи котов. А как из котов сделать воров? При помощи коров.

Я дочитываю полосу и думаю, как я сейчас возьму кассу. Выражение неудачное, но к неудачным выражениям в газете не привыкать.

Хотя к каждому в отдельности не успеешь привыкнуть. В газете ручной набор. Буквы набираются и сбрасываются, набираются и сбрасываются… Они сегодня не помнят, как соединялись вчера и что вчера было правильным, а что было ошибкой…

Ночь кончается. Начинается день. Я иду домой, и день подмигивает мне гаснущими окнами: «Не поспать ли нам?»

Может, и поспать. Но сначала приготовить домашнее задание.

Утро — мой вечер. Еще рано ложиться спать. Я лягу не раньше полуночи, когда солнце будет в зените.

Нас было много, битком набитый актовый зал, когда мы развенчивали нашего профессора. Не мы его венчали на профессорство, да и профессор он был не наш, а другого факультета, но развенчивать его поручили нам, всем преподавателям и студентам нашего института.

Мы не хотели его развенчивать. Ведь мы его даже не знали. Видели, что ходит по институту этакий старичок, преподает педагогику. Нашел что преподавать!

Но коридоры в нашем институте были расположены так, что никак нельзя было проскочить мимо актового зала. И всех нас туда заворачивали. Это был такой педагогический прием: развенчивать учителей при учениках и родителей при детях.

Откуда у нас появилось это слово — развенчивать? Как будто мы служители культа, которым дано право венчать — не на царство, так на профессорство. Ведь развенчивают те, кому дано право венчать.

А как у нас появилось слово «клеймить»? Как будто мы палачи, клеймящие беглых каторжников.

Тут, в актовом зале, мы услышали, что этот профессор вообще ничего не кончал, у него были свои университеты. Как у Горького. Но если каждый будет, как Горький, что будет с нашей педагогикой? Как учить и воспитывать, если у каждого будет свой университет?

Горького не упоминали, потому что институт был как раз имени Горького. Но смысл выступлений был такой. Говорили, что профессор пробрался в науку педагогику, злодейски миновав все высшие учебные заведения и вероломно завладев высоким званием, украденным у более достойных наших людей.

Людей, у которых профессор похитил звание, было много, хотя звание было только одно. Но каждый, клеймивший профессора, говорил так, словно это звание было вынуто лично у него, из его доцентского, преподавательского или даже студенческого кармана.

Самого профессора не было. Он болел. Специально заболел, узнав, что ему готовится. А может быть, не специально. Может, просто потому, что был старенький и потратил свое здоровье на свои университеты,