Деревня тоже крепко спала. Не спали только вооруженные до зубов часовые. Это было очень кстати, что они были вооружены. Их стоило только разоружить — чтобы самому вооружиться.

Первого часового Миша снял ударом полена по голове, остальных — с применением оружия. Того самого, которое было злом, но теперь, попав в Мишины руки, стало добром.

Так, по дороге снимая часовых, Миша приблизился к немецкой комендатуре. Она расположилась в здании клуба, куда Миша бегал смотреть кино, когда приезжал в гости к бабушке.

Забросать клуб гранатами было делом одной секунды, но Миша медлил. Кончится война, подрастут дети, которые сейчас еще маленькие, и куда они будут бегать в кино?

Не хотелось оставлять деревню без клуба. Но война есть война. Клуб можно новый построить, только бы оккупантов выгнать с родной земли.

И Миша бросил в окно связку гранат, отобранных у фашистов. И еще в одно окно связку гранат.

И, отстреливаясь, начал отходить к лесу.

Огородами.

Но по дороге попался сад.

Это был сад Лысого, у которого они до войны трясли груши. Конечно, Лысый стал сейчас полицаем. Или даже старостой. Он и тогда, до войны, был злющий, как черт. Можно было бы и ему бросить в окно связочку, но было жаль семью Лысого. Не должна семья страдать из-за одного предателя и негодяя.

И все же припугнуть его стоило. Миша решительно шагнул к окну, но в это время кто-то схватил его за ухо.

Миша узнал знакомую руку.

Да, это был Лысый, он всегда незаметно подкрадывался.

Но на этот раз он просчитался. Миша наставил на него автомат, и Лысый заскулил, запросил пощады.

— Признавайся, — сказал Миша, — на немцев работаешь?

— Работаю, — признался Лысый. — Людей не хватает, все люди в партизаны ушли. Кому-то ж надо и на немцев работать.

— Кем работаешь? Старостой или полицаем?

— И старостой, и полицаем. По совместительству. Я ж говорю: людей не хватает. У партизан хватает, а у нас нет. Хотя материально мы лучше обеспечены.

Они обеспечены! Вот негодяй!

— Ладно, отложим разговор до прихода наших. А пока предупреждаю: за уши никого не таскать. Узнаю, что притесняешь жителей, плохо будет. Не уточняю — кому.

— Я понимаю, понимаю! — закивал Лысый. — А теперь сюда, пожалуйста! он распахнул перед Мишей калитку.

Миша сделал шаг и тут же оказался на земле. Это Лысый ему дал подножку, навалился на него и заломил руки за спину.

Утром Мишу вели на казнь. У него на груди была табличка с надписью: «Партизан», — и он, конечно, был партизан, раз фашисты это сами признали.

Всю ночь его пытали, но он ничего не сказал. Фашисты выбились из сил, и их пришлось отливать водой, чтоб они могли продолжать работу.

Отливал их Лысый. Мишу ему не пришлось отливать, потому что Миша и без того хорошо держался.

Как говорил Сократ, сила не существует сама по себе, она всегда в союзе с добром или злом, причем добро у нее в числителе, а зло — в знаменателе. Чем больше добра, тем больше силы, чем больше зла, тем меньше силы. Поэтому справедливость всегда сильнее несправедливости.

Так говорил Сократ. Возможно, он потому и не спешил воевать, что понимал: справедливость и без него восторжествует.

К месту казни была стянута вся живая сила и техника — так силен был страх гитлеровцев перед единственным партизаном. Мирные жители, которых насильно пригнали к месту казни, изо всех сил крепились, чтобы не плакать. Возле виселицы была прибита табличка: «За слезы — расстрел». К Мише это не имело отношения, но он все равно не плакал.

Он не дрогнул, когда ему накинули на шею петлю. Он только посмотрел вдаль…

И увидел старика в белом балахоне.

Старый Сократ стремительно приближался к месту казни, и при виде его палач стал хохотать и никак не мог попасть сапогом по табуретке.

И другие фашисты захохотали — до того у Сократа был нелепый вид. Это позволило ему пройти мимо охраны и подняться на эшафот. Одной рукой он взял Мишу за руку, а другую поднял, требуя внимания.

— Ахтунг! Ахтунг! — сказал он по-немецки, чтоб долго не объяснять. Сейчас вы все исчезнете. Я долго терпел этот сон, но больше я терпеть не намерен. Сейчас я проснусь — и вы исчезнете. Потому что все вы мне снитесь, господа!

— Ну, это мы еще поглядим, — сказал немецкий обер-лейтенант и приказал Лысому: — Живо еще одну веревку и еще одну табуретку.

— Не трудитесь, — сказал Сократ. — С веревкой или без веревки, все равно вы исчезнете. Я уснул, чтобы попасть в хорошее время, а попал черт знает куда. И этого терпеть не намерен.

— Глупости, — сказал обер-лейтенант. — Не может быть, чтобы весь наш вермахт, весь наш фатерлянд снился какому-то бродяге… Что, у нас уже сниться некому?

— У вас — некому. Потому что все вы мне снитесь. Мне, а не кому-то другому.

Он говорил до того убедительно, что некоторые начали сомневаться. А что, если он проснется и мы — тю-тю? Сон — это до того загадочное явление, что никогда не знаешь, кому ты снишься в данный момент.

— Дайте ему снотворное, — приказал обер-лейтенант. — А уже потом накинем петлю на шею.

— Крепись, Миша! — шепнул командир своему комиссару. — Я специально взял тебя за руку, чтобы ты не исчез.

Страх охватил оккупационную армию. Солдаты, презиравшие смерть, вдруг стали относиться к ней с уважением. Они повалились на колени и заныли:

— Не просыпайся, фройнд! Гитлер капут! Миру мир, война войне!

Но Сократ не переменил решения.

— Прощайте, — сказал он, — надеюсь, мы больше не встретимся.

И сразу все куда-то исчезли. Остались только Сократ и Миша, которого он держал за руку.

Они сидели на опушке леса, похожего на старокопытовский, а внизу, у их ног, лежал город. То ли Новгород в прошлом, то ли Старокопытовка в будущем.

— Кажется, я не совсем проснулся, — сказал командир отряда. — Я проснулся из сна в сон. Из одного сна в другой. Ну что ж, поглядим, что нам здесь покажут.

Они сидели и глядели. Как в театре с верхнего яруса.

— Извини, — сказал Сократ, — не предупредил тебя, что ты мне снишься. Ты-то думал, что на самом деле живешь… Так многие думают… А это все я. Взял, уснул — и сразу все ожили.

— Я не ожил, — сказал Миша, — я уже двенадцать лет живу.

— Это кажется. Когда ты снишься, всегда кажется, что живешь. Лучше, конечно, присниться умному человеку. Это интересней, чем какому-нибудь дураку.

— Ну, вы-то человек умный. Сократ. А я думал, это партизанская кличка.

— Вот видишь, ты думал. Не живешь, а думаешь. А другие не думают, хотя и живут.

— Не представляю себе, как это я не живу. Мне казалось, что это вы не живете. Давно не живете. Потому что жили вы еще до нашей эры, не помню, в каком году.

Сократ улыбнулся сочувственно:

— Не знаю, про какую эру ты говоришь, но наша эра пока продолжается. Хотя я в ней уже почти не живу. Невозможно мне стало в ней жить, совсем невозможно.

Он замолчал и долго смотрел на город, лежащий внизу.

— А ты думал, я струсил, не хочу воевать? Ну какой мне смысл воевать, если вы мне все снитесь?