Корин не посмел даже выйти на балкон, чтобы увидеть ее в свете бетонного остолопа-фонаря, чтобы услышать стук ее босоножек - он так и остался сидеть в прихожей, и долго там сидел у стены, созерцая невинных аистов, невинные кувшинки и невинное новорожденное солнце, и задавая себе всего лишь один вопрос:'А не скотина ли я?'

С этим безмолвным и безответным вопросом он наконец и лег на

диван, устроился на приготовленных заранее и совсем по другому

поводу подушках и простыне, да еще и накрылся одеялом, и все слушал и

слушал будильник, причитающий с тумбочки: 'Да-да-да, ско-ти-на,

да-да-да...'

Потом он все-таки заснул и ему приснилась сложенная в виде кукиша Кассиопея над болотом с аистами и кувшинками.

3.

Проснулся он задолго до звонка будильника, проснулся с неприятным ощущением и сразу вспомнил: 'Света...' Не хотелось вставать и идти на работу, и пугал необычный д а р, и в то же время не терпелось проверить, остался ли он или исчез так же внезапно, как и появился. Корин начал соображать, что бы этакое пожелать, но

в голову ничего путного не лезло и он включил телевизор, погладил брюки под аккомпанемент передачи 'Сто двадцать минут', оделся и пошел на кухню пить чай.

Д а р мог быть неведомым доселе качеством, данным от природы, и проявившимся внезапно под воздействием какого-нибудь космического

излучения. Кто знает, может быть, граждане Ингульска переборщили с

дезодорантами - и прорвался озонный щит над городом, и губительный

ультрафиолет ринулся к земле и включил что-то в его, Корина, мозгу?

А может быть, это последствия Чернобыля? Или стал он невольным

участником опытов, которые, возможно, проводились в закрытом НИИ,

мимо серого здания которого Корин ежедневно шагал на работу? Кто знает... В конце концов, Корин считал себя писателем-фантастом и потому запросто предположил, что д а р передан ему извне, индуцирован в порядке эксперимента разведчиками с инопланетной 'летающей тарелки' или, скажем, предоставлен во временное пользование исследователями земной цивилизации, проживающими в Большом Магеллановом Облаке.

Он ехал сначала автобусом, а потом троллейбусом, а потом шел по уже залитой солнцем улице, направляясь в свое учреждение.

- Здравствуйте, Сережа. О чем задумались с утра?

- Да так, размышляю о загадках мироздания. Доброе утро, Екатерина Максимовна.

Екатерина Максимовна работала в соседнем отделе и отличалась тем, что во всеуслышанье бичевала почерпнутые из периодики наши промахи, упущения и недостатки, ратовала за высылку всех пьяниц на Сахалин для принудительной работы в интересах народного хозяйства, сетовала на ликвидацию ежовых рукавиц, терпеть не могла незамужних женщин, а еще она была председателем профкома.

Для Корина главным в этой полной молодящейся блондинке бмло именно последнее. Корин очень хотел получить квартиру, но занимал восьмое место в общей очереди состоящих на квартирном учете, и не имел никаких льгот, а значит и никаких перспектив на текущую и даже следующую пятилетку.

Они пересекли улицу и вышли на финишную прямую - большая стрелка часов на почтамте готовилась добраться до вершины циферблата - и Корин с надеждой спросил, предварительно загадав желание:

- Когда же квартира мне светит, Екатерина Максимовна?

Он даже внутренне подобрался, ожидая услышать удивительный ответ - и услышал.

- Ты ведь седьмым или восьмым, Сережа? Да? В год по квартире.

Да Приходько в декрет собирается, соображаешь? Вот и считай. Но ты ведь документы партийные читаешь, знаешь, как жилищный вопрос теперь поставлен?

- Читаю, - уныло и обескураженно отозвался Корин, открывая дверь и пропуская председателя профкома в длинный, полутемный после солнечной улицы коридор. - Вопрос-то поставлен,

да так и простоит сто лет...

- Всему свое время, Сережа, - назидательно изрекла Екатерина

Максимовна и уплыла в направлении своего отдела.

Выходило, что д а р не являлся всеобъемлющим. Кое-что в этой

жизни лежало вне сферы его влияния. Сделав это открытие, Корин

поплелся на рабочее место и целый день писал, считал, отвечал

на вопросы сослуживцев, курил под лестницей, просматривал 'Советский спорт', разговаривал по телефону и выслушивал разные рассказы большеглазой

кокетки Тани Коптеловой.

Вечером, в гастрономе, стоя в очереди к кассе, Корин подумал, что неплохо бы иметь деньги. Хотя бы тысяч пять на первое время. Он покосился на разноцветные бумажки, обеспеченные всем достоянием Союза ССР, лежащие в ящичках кассового аппарата, вздохнул, расплатился за пачку вермишели и полбуханки 'Дарницкого' и пошел в молочный отдел, отнюдь не ощущая, что бумажник хоть чуточку потяжелел от загаданного желания.

Потом он потолкался у овощного ларька, пересек проспект и направился через заросший сорняками пустырь к своей малосемейке. Тропинка вилась среди пыльной дикорастущей зелени, минуя фундамент строящегося очередного достижения современного зодчества, пейзаж был какой-то чуть ли не марсианский, а в канавке высовывался из-под породистых лопухов газетный сверток, крест-накрест перевязанный бечевкой. Газета была надорвана и содержимое свертка определялось без труда.

Корин сглотнул, быстро огляделся, поставил авоську с 'Дарницким'

прямо в пыль и, соскочив в канавку, вцепился в находку.

Только дома он кое-как отдышатся, запер дверь, распутал узел на

бечевке и вытряхнул на стол содержимое свертка. В глазах зарябило

от светло-коричневых рублевок, зеленых трешек, синюшных пятерок, стыдливо-красноватых десяток. Почти все они были помятые, захватанные, потертые, бывшие в обращении. И, несомненно, настоящие.

Постояв у стола, Корин принял душ - и сердце немного успокоилось, и в голове прояснилось. Он принялся было пересчитывать деньги, кучками раскладывая их по весовым категориям, но вдруг замер, то ли замычал, то ли застонал, громко обозвал себя не очень хорошим словом и торопливо придал свертку прежний вид, и обвязал бечевкой, и затянул узел крепко-накрепко, дабы избежать соблазна оставить себе хотя бы пару-другую стыдливо-красноватеньких.

- Деньги, дурак! - процедил он сквозь зубы. - Настоящие деньги...

Из райотдела милиции Корин, сдав находку, вернулся довольно поздно. Перед сном он постоял немного на балконе, разглядывая небо, но Кассиопея пропала за темными облаками и по радио посулили переменную облачность на весь завтрашний день.

Утро, однако, вновь явилось миру и Ингульску солнечным и беспечальным, утро старалось быть мудренее вечера и поэтому Корину пришла в голову еще одна мысль. Поначалу ему стало немного противно

от этой мысли, но чем больше он рассуждал сам с собой, тем больше убеждался в справедливости принятого решения.

'Действительно, - размышлял он, бреясь и рассматривая свое

отражение в зеркале. - Чем я хуже других? Чем мои произведения хуже тех, что печатают? Почему же я не имею права быть напечатанным, а другие имеют? Я что, второго сорта, что ли, низшего разряда, а они, выходит, каста избранных, брахманы литературные? Черта с два!

Просто везет им больше, нахрапом, небось, берут, каналы знают, а кто я? Селянин неотесанный из диких степей, самотечный и не нужный никому. Так почему я страдать должен? Не хочу я страдать и не буду! Пусть напечатают хотя бы две мои последние вещи'.

Выразив, таким образом, свое очередное желание, Корин подмигнул отражению - высокому, еще не полнеющему и не лысеющему зазеркальному человеку с неопределенного цвета глазами - и продолжил утренние сборы.

Шеф на работе отсутствовал и Корин почувствовал было легкие уколы совести - ну что стоило зайти