себе самому. Ее, впрочем, я был склонен обвинять меньше, чем себя. В моем поведении был элемент такой явной подлости, которой я до сих пор за собой не знал. После этого кто мог сказать, на что я был еще способен и какая другая низость остановила бы меня? Все, что во мне было как я думал - отдаленно положительного, оказалось сметено одной случайностью, и, стало быть, какова же была ему цена? Другие, более непосредственные соображения занимали меня. Я думал, что если бы речь шла только обо мне, никто - и в первую очередь Павел Александрович

не узнал бы об этом вечере с Лидой. Но в ней я не мог быть уверен. Она была способна рассказать это следующему своему любовнику, она могла, в конце концов, признаться Павлу Александровичу, и это поставило бы меня в безвыходное положение. Как я мог сделать это несуществующим и сколько бы я дал, чтобы вернуть то, что было в начале вечера? Я лежал рядом с ней и думал об этом. Чтобы не видать ее, я закрыл глаза, и передо мной появилась привычная мягкая мгла, та самая, из которой я столько раз уходил и в которую столько раз возвращался, переходя из одного мира в другой и вновь находя себя в этой беззвучной пропасти, после каждой душевной катастрофы. Я погрузился в знакомое безмолвие, пустое и мертвое настолько, что там глохли отзвуки даже едва минувшего несчастья, потому что там больше ничто не имело значения. Еще какой-то свет, слабея, мерцал передо мной, где-то далеко умирали последние смутные звуки, доходившие до меня. И рядом со мной, в этом безмолвном пространстве, лежало голое тело Лиды, неподвижное, как труп.

- Monsieur, la seance est terminee {Мсье, сеанс окончен (фp.).}, сказал издалека чей-то женский голос.

Потом он приблизился и повторил:

- La seance est terminee, monsieur.

Я открыл глаза. Я сидел в опустевшем зале кинематографа, полотно потухшего экрана было уже закрыто занавесом. Служащая, сказавшая мне эти слова, смотрела на меня с удивлением и сочувствием.

- Excusez-moi, - сказал я. - Merci de m'avoir reveille, m-lle {Извините... Спасибо, что разбудили меня, мадемуазель (фр.).}.

Я вышел из кинематографа. На небе были звезды, ночь была теплая и тихая. Стояли настоящие каменные дома, с железными, запертыми ставнями, видны были неподвижные повороты улиц, окна кафе были ярко освещены. И кажется, в первый раз за все время мое возвращение к действительности было не только лишено того печального оцепенения, которым обычно сопровождалось, но в нем было нечто почти мажорное. Я думал, что усилия воли когда-нибудь восторжествуют над моим недугом и все, что так неотступно преследует меня теперь, исчезнет не на время, а навсегда. И тогда начнется, конечно, настоящая жизнь. Позже, всякий раз, когда ко мне возвращались видения, связанные с воображаемой встречей, Лидой, гостиницей и зеркалами, я тотчас же начинал думать о другом, хотя я знал и не мог себя обманывать: то, что мне казалось отвратительным, в сущности, произошло, и если это не было облечено в осязаемую форму свершившегося факта, то это была случайная и лишенная значения подробность. Но именно отсутствие факта было моим неопровержимым доводом, моим бесспорным оправданием - и в тот вечер эта обманчивая очевидность казалась мне счастливым разрешением вопроса.

---------

Через некоторое время после этого я опять обратился к моему осведомителю, которого найти было нетрудно: если это происходило днем, нужно было идти в кафе возле Place Maubert, где бывали обычно собиратели окурков: ночью надо было отправляться на Монпарнас. У этого человека в его бесконечных странствиях через Париж были места, куда он неизменно приходил, как другие люди приходят в клуб.

После второго стакана вина он готов был рассказать все, что угодно, то, что он действительно знал, то, что он слышал, и даже то, чего он не знал, но что составляло предмет его размышлений. Правда, о чем бы ни шла речь, начинал он всегда с одного и того же - со своей княгини, которой он все не мог простить измены.

- Вот мы с вами тут беседуем, - сказал он, вытирая губы не без некоторой очень своеобразной кокетливости, мизинцем правой руки, - а она, стерва, нежится под атласным одеялом в своей квартире. Она не знает, что она у меня в руках.

- Почему она у вас в руках?

- Милый человек, да пойди я куда нужно, да скажи кому следует: месэ, ву саве арижин са ришес? {Мсье, вы понимаете происхождение этого богатства? (искаж. фр.).}

Он очень бегло говорил по-французски, произнося, однако, твердо все носовые звуки и ставя всюду русское 'а' вместо французского 'о'.

И он пристально смотрел на меня своими выцветшими и пьяными глазами.

- Но только она подозревает, конечно, что Костя Воронов всегда был д_ж_е_н_т_е_л_е_м_е_н, - и это слово он выговаривал совсем по-своему, - и что он не способен это сделать. Вы знаете, как мое прозвище?

Я ответил, что не имею об этом представления.

- Вот это прозвище мне и дали, - сказал он, - джентелемен. Вот он, перед вами стоит - Костя Воронов, джентелемен, поручик императорской армии. В приказе было написано: 'отличился' - как сейчас эти слова помню 'неустрашимым мужеством, подавая пример офицерскому составу и подчиненным...'. Вот какому человеку она изменила. И почему? Потому что Костя Воронов не захотел себя скомпрометировать, милый человек, вот почему.

Я плохо представлял, что он, собственно, хотел этим сказать и чем он мог себя скомпрометировать с княгиней, но не настаивал, боясь слишком длительных объяснений. Он смотрел на меня и явно искал сочувствия, как это бывало всякий раз, когда разговор касался его личной жизни. Я опять сказал несколько слов о превратностях судьбы.

- Судьба, это, знаете, одна видимость, - сказал он. - То есть, понимаете, вот какой-нибудь человек живет и думает, что все замечательно, а на самом деле - дурак дураком.

Я спросил Джентльмена, следует ли рассматривать это утверждение как чисто философскую мысль или в нем содержится какой-нибудь намек.

- И то и другое, - сказал он. - С одной стороны, эго вообще правильно, а с другой, вот, возьмите Пашку Щербакова, например. Я ничего не говорю, я его, слава Богу, давно знаю. Он человек неплохой, интеллигентный, нашего крута.

Я быстро взглянул на него. Он стоял передо мной, в засаленном и обтрепанном пиджаке, в удивительно узких и дырявых штанах, небритый и мрачный; желтый окурок, прилипший к его губе, слегка дымился.

- Вот он живет теперь как барин, - харч, конечно, квартира и девочка, как полагается.

Он покачал головой и выпил остаток вина. Я подозвал гарсона и заказал ему следующий стакан.

- Люблю, когда человек понимает, - сказал Джентльмен, - русские же мы люди, в конце концов. Да, так вот Пашка. А девочка-то его едва-едва переносит, потому что любит Амара.

- Какого Амара?

- Который ее любовник. А вы не знали?

- Нет.

- А вы ее как-нибудь о нем спросите. Она с ним еще в Тунисе спуталась.

- Он что, араб?

- Хуже, - сказал Джентльмен. - Значительно хуже. Отец его араб, мать полька. Он в Тунисе попался в каком-то грязном деле, сел, конечно, в тюрьму. 'У него были неприятности', - сказал бы Мишка. Она его оттуда и выписала.

- Кто?

- Лида, конечно. А вы что, удивляетесь?

- Да нет, это понятно.

- Только все это между нами.

- Можете быть спокойны.

Во всем. что рассказал мне Джентльмен, не было, конечно, ничего неожиданного; наоборот, казалось бы скорее удивительным, если бы это было иначе. Но я не мог отделаться от неприятного чувства за Павла Александровича. Как случилось, однако, что он так мало, по-видимому, знал о Лиде? Как могло быть, что, имея вполне определенное представление о мышастом стрелке и о Зине, он пропустил в этом самое главное биографию Лиды? Я знал со слов Джентльмена, что Павел Александрович только слышал об ее