Я сидел рядом с молоденькой девчонкой, которая не слишком хорошо знала свой план.

– Куда пойдет Роутфорд, две тысячи девятьсот? – спросила она.

– Попробуй кинуть в тридцать третий, – посоветовал я.

С нею заговорил надзиратель.

– Так, говорите, вы из Канзас-Сити? У меня родители в Канзас-Сити родились.

– Да что вы? – откликнулась девчонка. Затем спросила у меня:

– А Майерс, восемь тысяч четыреста?

– Давай в восемнадцатый.

Она была слегка полновата, но готова. Я пас. На некоторое время с дамами завязал.

Надзиратель стоял подозрительно близко к ней.

– Вы живете далеко от работы?

– Нет.

– А работа вам нравится?

– О да.

Она повернулась ко мне:

– А Олбани, шесть тысяч двести?

– Шестнадцать.

Когда я закончил свой поднос, надзиратель обратился ко мне:

– Чинаски, я засекал вам время по этому подносу. У вас это заняло двадцать восемь минут.

Я промолчал.

– Вы знаете, какова норма для такого подноса?

– Нет, не знаю.

– Сколько вы здесь работаете?

– Одиннадцать лет.

– Вы проработали здесь одиннадцать лет и не знаете нормы?

– Именно.

– Вы сортируете почту так, будто вам это безразлично.

Перед девчонкой до сих пор стоял полный поднос. Начинали мы их вместе.

– К тому же вы разговаривали с дамой, сидящей рядом.

Я зажег сигарету.

– Чинаски, подойдите-ка сюда на минутку.

Он стоял перед жестяными ящиками и что-то мне показывал. Остальные сортировщики заработали очень быстро. Я видел, как неистово замелькали их правые руки. Даже пухлая девчонка теперь распихивала как надо.

– Видите цифры на торце ящика?

– Ну.

– Эти цифры указывают количество штук, которые надо рассортировать в минуту. Двухфутовый поднос должен быть разметан за двадцать три минуты. Вы превысили норму на пять минут. Он ткнул в 23:

– Двадцать три минуты – это норма.

– Эти двадцать три ничего не значат, – ответил я.

– Как это?

– А так, что подошел человек с ведерком краски и написал тут цифру двадцать три.

– Нет, нет, это проверено временем за много лет и не раз перепроверено.

Что толку спорить? Я ничего не ответил.

– Мне придется написать вам взыскание, Чинаски. Вас об этом известят.

Я вернулся на место и сел. Одиннадцать лет! У меня в кармане не прибавилось ни гроша с тех пор, как я вошел сюда. Одиннадцать лет. Хоть каждая ночь была длинна, годы летели быстро. Может, все дело в ночных сменах. Или в том, что делал одно и то же снова, снова и снова. По крайней мере, со Стоном я никогда не знал, чего ожидать. Тут же не бывало никаких сюрпризов.

Одиннадцать лет пронеслись в голове. Я видел, как работа пожирала людей. Они словно таяли. Был такой Джимми Поттс с участка Дорси. Когда я только поступил, Джимми был прекрасно сложен, носил белую майку. Теперь его нет. Он опустил свое сиденье почти до самого пола и вцеплялся в табурет ногами, чтобы не упасть. Так уставал, что даже не стригся, носил одни штаны по три года. Рубашки менял дважды в неделю, а ноги еле переставлял. Его убили. Ему было 55. Семь лет до пенсии.

– Не доживу, – говорил он мне.

Люди либо таяли, либо толстели, становились просто огромными, особенно в заднице и талии. Всё от табурета, от одних и тех же движений, одних и тех же разговоров. И я такой – дурнота, боли в руках, шее, в груди, везде. Я спал целыми днями, набираясь сил перед работой. По выходным вынужден был пить, чтобы забыть обо всем. Пришел я сюда весом 185 фунтов. Теперь же весил все 223. Двигалась во мне только правая рука.

Я вошел в кабинет советника. За столом сидел Эдди Бибер. Сортировщики прозвали его Тощий Бобёр. У него была заостренная голова, острый нос, остренький подбородок. Он весь состоял из острых углов. И к тому же сам везде искал их.

– Садитесь, Чинаски.

У Бобра в руке были какие-то бумаги. Он их читал.

– Чинаски, сортировка двадцатитрехминутного подноса заняла у вас двадцать восемь минут.

– Ох, не надо херни. Я устал.

– Что?

– Я сказал, не надо херни! Давайте, я подпишу все, что надо, и пойду обратно. Не желаю я этого слушать.

– Я здесь для того, чтобы проводить с вами разъяснительную работу, Чинаски!

Я вздохнул: