- Россия, - задумчиво проговорил Новиков. - Я только в войну увидел и понял, что такое Россия. Вы знаете, Витя, что такое Россия?

Оттого, что капитан назвал его Витей, младший лейтенант посмотрел влюбленно на лицо Новикова с щербинкой возле левой брови. И тотчас Гулько заинтересованно взглянул в серые, мрачноватые глаза капитана, самого молодого капитана в полку, этого полувзрослого-полумальчика; спросил:

- Что же! Выкладывайте...

Новиков не ответил.

- До России не достанешь. За Польшей она. Эх, километры! - проговорил Богатенков, укрываясь шинелью, натягивая ее на голову.

Новиков встал, привычным движением передвинул пистолет на ремне, подошел к телефону. Связист Колокольчиков, по-прежнему нежно обнимая аппарат, неспокойно терся щекой о трубку, дрожа во сне синими от усталости веками, бормотал:

- Ты к колодцу иди, к колодцу... Вода хо-олодная...

- Вот она, Россия, - тихо и серьезно сказал Новиков.

Осторожно высвободил трубку из-под горячей щеки связиста, вызвал орудия Овчинникова. Подождал немного, стоя перед Колокольчиковым, который с сонным лепетом поудобнее устраивался щекой на ладони, заговорил вполголоса, услышав Овчинникова, о минном поле, потом закончил твердо:

- Если прохода не будет, отдам под суд, - и положил трубку.

- Слушайте, Новиков, - проговорил майор Гулько, похлопав ладонью по стопке немецких журналов. - Вообще, сколько вам лет? Кто вы такой до войны - школьник, студент?

- Какое это имеет значение? - ответил Новиков. - Если это интересует, посмотрите личное дело в штабе дивизиона.

- Ну, время истекло, мне пора, - сказал Гулько. - Петин, лошадей!

Звеня шпорами, подтянул узкие сапоги, очевидно жавшие ему, и, не отрывая ласково погрустневших глаз от ручных часов, заговорил: - Как бы ни сложилась у вас обстановка, капитан Новиков, ваша батарея самая крайняя на фланге. На легкий бой не надейтесь.

- Не надеюсь, товарищ майор, - ответил Новиков и замолчал; видимо, Гулько знал то, чего не знал он.

- И прошу вас как можно меньше пить эту трофейную дрянь, - посоветовал Гулько и тихонько и нежно взял капитана под руку, повел к двери, остановился, глядя в лицо Новикова, сказал, почти шепотом, чтобы не слышал Алешин: - В сущности, мальчик ведь вы еще, что уж там, хоть многому научились. А у вас вся жизнь впереди. Пока молоды, спешите делать добро. В молодости все особенно чутки к добру. Простите за философию. Война кончится. Все у вас впереди. Если, конечно, останетесь живы. Если останетесь...

И, пожав Новикову локоть, вышел, машинально нагнув в дверях худую спину, будто из низкой землянки выходил. С ненужным щегольством протренькали шпоры на лестнице, стихли внизу.

Сунув руки в карманы, Новиков прошелся по комнате, испытывая беспокойство, досаду: никто прежде не напоминал ему о его молодости, которую он скрывал, как слабость, и которой стеснялся здесь, на войне. Люди, подчинявшиеся ему, были вдвое старше, а он имел непрекословные права опытного, отвечающего за их жизнь человека и давно уже свыкся с этим.

- Что это? - спросил Новиков, увидя под ногами чужие вещмешки. - Откуда тряпки?

- А это того... из медсанбата... мордача, - ответил Алешин.

- А-а, - неопределенно сказал Новиков и повторил вполголоса: - Что ж, и на войне есть добро. Добро и зло. Вы не изучали философию, Витя?

Младший лейтенант Алешин, навалясь грудью на стол, по-мальчишески внимательно рассматривал красочные фотографии немецких иллюстрированных журналов, думал о чем-то. Мягко-зеленоватый свет лампы падал на белый чистый лоб Алешина, на ровные брови, на раскрытые, по-летнему синие глаза его; они казались молодо и отчаянно прозрачны.

- Ну и везет вам, товарищ капитан! - весело, даже восхищенно воскликнул Алешин. - Просто чертовски везет!

Новиков лег на диван, не снимая сапог, накрыл грудь шинелью, сказал:

- Так кажется, Витя. Не гасите свет. Почему везет?

Алешин отодвинул кресло, с наслаждением потянулся и, разбежавшись, словно ныряя в воду, бросился на свободную, туго заскрипевшую пружинами тахту и, лежа уже, стал расстегивать гимнастерку и одновременно - носком о каблук - стаскивать сапоги.

Потом, кулаком подбивая пухлую, пахнущую свежей наволочкой подушку, сказал с ноткой мечтательности в голосе:

- Нет, серьезно, товарищ капитан, вы счастливец, вам везет? Вот вернетесь после войны, весь в орденах, со званием... Вас в академию. А я, черт!.. - Он вздохнул, приподнялся, по-детски подпер кулаком подбородок, белела круглая юная шея, каштановые волосы наивно-трогательно упали на лоб ему. - А я просто черт знает что, товарищ капитан. Серьезно. Орден Красной Звезды получил, вот медаль 'За отвагу' - никак. - И договорил совсем уж доверительно: - А для меня самое дорогое из всех орденов - солдатская медаль 'За отвагу'. Серьезно! Вы не смейтесь!

- Добудете и медаль. Это не так сложно, - ответил Новиков и спросил: Вас кто-нибудь ждет?.. Ну, мать, сестра, невеста?

- Мама... и Вика... ее звать Виктория, - не сразу ответил Алешин, и Новиков ясно представил, как он покраснел алыми пятнами.

- Очень хорошо, - сказал Новиков и после молчания снова спросил: Скучаете по России, Витя?

За туманными равнинами Польши оставалась позади, в далеком пространстве, Россия, как бы овеянная каким-то чувством радостной боли, которое никогда не проходило.

6

- Товарищ капитан! Товарищ капитан!..

Новиков стремительным рывком скинул с груди шинель: в сонное сознание ворвался звон разбитых стекол, то опадающий, то возникающий клекот снарядов, проносившихся над крышей. Треск и грохот за стенами, зыбкие толчки пола, бледное, испуганное лицо Ремешкова, наклоненное к нему из полусумрака, мгновенно подняли его на ноги.

- Что?

- Товарищ капитан... Товарищ капитан!

- Что?

- Товарищ капитан... к орудиям! - захлебываясь, выговорил Ремешков и судорожно сглотнул. - Началось!.. Света не видать...

- Чего не видать? - Новиков раздраженно схватил ремень и кобуру с кресла. - Этот не видать, так, может, тот видно? Где Алешин? Почему сразу не разбудили?

- Младший лейтенант сказал, сам выяснит, пока не будить... Все у орудий...

- Эти мне сосунки! Командовать начали! - выругался Новиков.

Он уже не слушал, что говорил Ремешков. Затягивая на шинели ремень, перекидывая через плечо планшетку, окинул взглядом невыспавшихся глаз эту опустевшую, с разбросанными постелями комнату. Сквозь щели штор розово дымились полосы зари. На столе, среди дребезжащих пустых бутылок, консервных банок, бессильно дергаясь пламенем, чадила лампа. Атласные карты, съезжая от толчков по скатерти, ссыпались на ковер. Никого не было. Лишь в темпом углу связист Колокольчиков, встретив взгляд Новикова, проговорил тонким голосом:

- Вас... Алешин к орудиям! А мне... куда?

- Туда, к орудиям!

На ходу надевая фуражку, Новиков ударом ноги распахнул дверь, сбежал по лестнице в нижний этаж, весь холодно освещенный зарей. Полувыбитые стекла янтарно горели в рамах, утренний ветер ходил по этажу, хлопая дверями, надувая портьеры. Путаясь в них, бегали тут двое пожилых, заспанных ездовых из хозвзвода, бестолково искали что-то. Увидев Новикова, затоптались, поворачиваясь к нему, застыли, по- нестроевому кинули руки к пилоткам.

- Что за беготня? - спросил Новиков. - Всем по местам! - И выбежал через террасу по скрипящему стеклу в мокрый от росы парк.

Повозки хозвзвода, покрытые брезентом, стояли под оголенными липами. Сверкала в складках брезента