Оправившись от испуга и снова заслышав ангельский голос, Амето робко приблизился к нимфам, обхватил ладонями суковатый посох, оперся на него косматым подбородком и в забытьи, точно грезя, устремил взор на певшую нимфу; давно уже смолк последний звук ее песни, когда он наконец очнулся, видом походя на того, кто, разбуженный посреди глубокого сна, озирается сонными очами, едва постигая, где он и что с ним; увидев его таким, подруги Лии насилу сдержали веселый смех, уже подступивший к глазам и готовый вырваться наружу. С трудом, опершись на крепкий посох, он устоял на ногах, однако не упал, а когда вовсе вернулся к яви, не говоря ни слова, уселся подле нимф на траву; отсюда, любуясь прелестной нимфой, резвящейся с подругами на пестром лугу, он видел, как лицо ее озаряется тем светом, каким сияет Аврора, когда Феб являет новое утро, как золотистые волосы, окруженные пышным венком из желуденосного дуба, прихотливо вьются по белоснежным плечам, и, неотрывно созерцая ее, все в ней находил достойным хвалы, а с тем вместе и грацию, и голос, и слова, и напев услышанной песни; и не без основания полагал в душе счастливцем того, кому дано обладать прелестью юной нимфы; пребывая в таких раздумьях, он и себя самого оглядел, как бы колеблясь, стоит или нет попытать с ней удачи; поначалу, сочтя себя во всем достойным, он возликовал, потом, осмотрев себя более придирчивым взглядом, упал духом, проклиная и грубую свою наружность, и некстати обуявший его восторг; но от этой мысли снова склонился к первой, а от нее опять ко второй, поочередно то кляня себя в душе, то восхваляя. А между тем, покуда одна мысль поборала другую, в нем возгоралось влечение к той, кого он ни разу прежде не видел; и чем больше он мнил, что желанию его не суждено достигнуть чаемой цели, тем сильней распалялся.

Новичок в подобных делах, не разумеющий, откуда исходит и кем подстрекаема подобная страсть, лицезреньем нимфы он пролагал путь неведомой дотоле любви и, ощущая, что в глазах ее черпает утоление своего желанья, оттого все больше и больше притягивался к ним взором, в надежде, может быть, созерцанием их облегчить муку, но лишь сильнее томился, все больше воспламеняясь; и сам не зная как, глазами впивая неизведанный огонь, весь им запылал. Как пламя, метнувшись, лизнет поверхность жирных предметов и, облизав, бежит прочь, чтобы тотчас вернуться снова, так Амето, возжегшись от созерцанья, только потупит глаза, как пламя кинется прочь, но стоит ему снова взглянуть, как оно ринется назад свирепее, чем поначалу. Прежде юноше не случалось остерегаться, как бы неугасимая любовь не полонила навечно жаркую душу. Вот отчего, перевернув в уме каждое слово услышанной песни и все их наконец постигнув, он одного не уразумел, кого же все-таки называли Амуром; про себя он так о том рассуждал:

«О небожители! Деля с сатирами кров, я немало наслышан от них о вашем могуществе, и каждый из богов хоть отчасти мне ведом; не пойму только, что это за Амура она воспела, и отчего ей так радостно, что он ее настиг; я его не видел, какими путями он ходит, не знаю; вас и Амура самого ради благости его молю, позвольте мне узнать, каков он. Я хочу понять, как понравиться той, чей взор обладал силой вызвать меня из прохладной тени, заставил позабыть охоту, оставить собак, лук и стрелы. Она одна мне по сердцу, не знаю, то ли называют Амуром или это лишь проявление его божественной силы, от него заемлющее имя. Коли таков Амур, значит, он мне милее всего на свете, а не таков, что ж, все равно она мне по сердцу».

Размыслив таким образом, он снова устремился к ней взглядом; но только встречал ее томный взор, как, разом устыдившись, потуплял глаза долу, полагая безумным желанье созерцать столь прекрасный предмет. И, однако, снова, понуждаемый тайным огнем, обращал к ней глаза, говоря: – О божество, обитающее в ее глазах, кто бы ты ни было, не донимай меня с такой силой: умерь натиск и пощади неопытную душу, если хочешь, чтобы я склонился к твоим усладам; тебе и так легко будет меня одолеть. А немного погодя, спохватившись, говорил:

– Увы, чему я поддаюсь? Разве я не слыхал, как тягостна власть дев, как они на миг не оставляют в покое тех, кто им подвластен? Да кто мне велит отречься от извечного блага, моей свободы? Ясный день и темная ночь мои, я, как хочу, употребляю время; сам решаю, дать ли отдых гибкому луку и стрелам, скрыться ли в тень или ее покинуть; и добычей от усердной охоты я распоряжаюсь по своей воле. На что я иду? На то, чтобы служить, сам не знаю кому. О жалостливые боги, отриньте от меня эту напасть; не мне, увальню, пристало служить столь прекрасной деве. Одежда моя убога, я рожден и вскормлен в лесах, пусть берутся за это те, кто более меня опытен в подобных делах. Одному Юпитеру она под стать красотой, он, наверно, из-за самых звезд расслышал ее песнь и теперь найдет способ ее прельстить куда проворнее и искуснее, чем я; мне в том отказано, что ему пристало. Нет у меня ни красоты Адониса, ни сокровищ Мидаса, ни кифары Орфея, ни воинственности Марса, ни хитроумия Атлантова внука[19], ни спесивой власти Циклопов, каковыми свойствами или хоть одним из них я мог бы ее прельстить или против воли проникнуть в душу, как она проникла в мою красотой. К тому же, богами рожденная, она, верно, и детей захочет от бога, а не от простого охотника. Оставлю-ка я лучше все это, не пора ли воротиться к старым заботам: с ними начав жизнь, с ними и кончу.

Но чуть повернулся к Лии, как опять передумал, едва ее красота проникла к нему в глаза; и снова решил понравиться ей во что бы то ни стало на свой неотесанный лад, а все иные помыслы отогнать. Тотчас убрал с лица свисающие в беспорядке пряди; пригладил, чтоб не торчала, косматую бороду; как умел, прикрыл изъяны ветхой одежды и, устыдившись того, что полагал в себе безобразным, снова принялся рассуждать:

– Прекрасная нимфа, впервые представшая моему взору, если я не ослышался, песней не кого-то другого, а меня манила к своим прелестям. Зачем же малодушно бежать оттуда, откуда не гнали? Дерзну – кто может ведать судьбу? Немало было и таких, что пастухов предпочли богам, а кто знает, к кому больше лежит ее сердце. А мне что стоит попробовать; будет толк, душа моя обретет вечное утешенье, не будет, займусь тем же, чем раньше. Но я все же понравлюсь ей; пусть не лицом, но делами, ими я возмещу все недостатки. Эта нимфа любит охоты, а я вырос в лесах, что ни день с луком и стрелами преследую диких зверей, и никто не сражал их вернее меня, я не боюсь с острой рогатиной выжидать в засаде вспененного кабана, мои псы отважно бросаются на свирепых львов; я знаю все звериные логова в чащах; никто лучше меня не выберет, где натягивать сети, никто не выдумает силков для пернатых птиц, каких бы я не видал или не умел смастерить. Всем послужу ей и себя отдам в придачу. Сильный, я понесу для нее по кручам лук, колчан и сети, отягощу плечи обильной добычей. Проворный, я заберусь в теснины, куда ей, нежнейшей и пугливой, не под силу проникнуть. Я покажу ей зверей, научу находить их логова и норы; в любой миг быстро переправлюсь через студеные волны, сплету ей венки из листьев, добытых с вершин могучего дуба, и защищу ими прекраснейший лик от лучей палящего Феба, и еще многим ей послужу. И если все это достойно хоть малой милости, я ее удостоюсь, ибо не верю, что столь юную красоту запятнает неблагодарность. Пусть даже она поскупится на вознагражденья, все равно я никак не буду в накладе, раз не лишусь излюбленного занятья; напротив, раньше один, а теперь с любезной спутницей проникну в лесные дебри; ведь только лицезреть столь прекрасную деву и то немалая награда за все труды. Итак, последую за тем, что так пленяет мои глаза.

Но и разрешив сомненья, Амето, как ни думал, не мог додуматься, как же приступить к делу; не раз он готов был попытать броду жалостливыми речами, исполненными мольбы, да не умел начать. Мешал своенравный властелин, которому по неведению он дал воцариться в своей душе; и, покорствуя ему, он, пристыженный, всякий раз отступал. Не будь лицо его красно от солнца, он перед всеми обнаружил бы свой стыд, но, движимый благим советом, вскочил и по жарким лугам устремился туда, где оставил трофеи. Там смыл с лица пыль в прозрачных водах ручья, возложил на могучие плечи добычу и с нею предстал перед нимфой. И хотя видел, что у нее и своей добычи довольно, с отвагой в лице и робостью в сердце предложил ей дань, а те немногие бессвязные слова, какие он сумел выговорить, смешались с звонкими голосами