не имел права ни дрогнуть, ни свернуть с курса...

С тревогой и гордостью следили мы за тем, что происходит в Севастополе.

И каждая новость - как листовка, как напоминание о том, что ты должен оказаться достойным чести защищать этот город.

...Огонь крупнокалиберной артиллерии был направлен на реликвии и памятники города, памятники русской славы и гордости. Авиация бомбила Севастопольскую панораму. Летом 1942 года одиннадцатидюймовыми фугасными снарядами была пробита стена в здании панорамы, изрешечено осколками разорвавшихся снарядов огромное живописное полотно Франца Алексеевича Рубо площадью 1610 квадратных метров. Затем фашистские летчики специально обрушили на панораму серию фугасных и зажигательных бомб. Возник пожар. Гибель уникальной картины была неминуема...

Но ее спасли. Спасли, жертвуя собой, матросы и солдаты. Сыны Севастополя,

Почему я вспомнил о панораме? Ведь уже тогда было много такого, что сразу становилось и историей и легендой: с последними гранатами кидались матросы под танки, батареи бились до последнего и взрывали себя вместе с ворвавшимися на их позиции гитлеровцами, чадящие пожарами гордые корабли дрались, пока не уходил под воду их бело-голубой флаг со звездой, серпом и молотом.

Тогда мы по-особенному ощущали историю. Нам казалось, что где-то, может быть, с Петровым или Остряковым на их командных пунктах рядом стоят и Нахимов, и Корнилов, и Тотлебен, и Хрулев. Что где-то бродит по немецким тылам бессмертный матрос Кошка, а усатые бомбардиры помогают заряжающим на Малаховом кургане

Потому мы и радовались тогда - словно был спасен крейсер или отбита у немцев важная высота- известию о спасении полотна Рубо.

- Сволочи!- Узиав о гитлеровском артналете на панораму, бросил тогда мой друг Николай Наумов. - Они и за это получат. За каждый разбитый камень Севастополя...

Прибыл Николай Александрович в авиацию Черноморского флота на должность инспектора ВВС. А стал непревзойденным воздушным бойцом.

25 февраля 1942 года Наумов встретился в севастопольском небе с опытнейшим фашистским асом. С моря этот бой наблюдали бойцы катера-охотника. И когда гитлеровец, оставив в небе дрожащий шлейф дыма рухнул на землю, они сели писать письмо во фронтовую газету.

Были в этом письме, между прочим, и такие строки: 'Восхищаемся подвигами в боях за Родину нашего черноморского сокола. Мы будем бить вpагa на воде, как бьют его наши боевые товарищи в воздухе'.

А слава Наумова только расправляла крылья. Как-то он один пошел в атаку на четыре Me-110. Имея сильное вооружение передней полусферы, фашистские летчики менее всего опасались атаки с этой стороны.

И были ошеломлены, увидев, как этот 'сумасшедший' русский пошел в лобовую атаку.

Секунды были ими потеряны, а Наумов молниеносными ударами свалил двух 'мессеров'. Два других летчика в панике ринулись назад: им не приходилось еще встречать ничего подобного...

Мы помнили приказ Ставки: 'Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами'.

Вспомните сообщение Совинформбюро от 3 июля 1942 года: 'Сколь успешно выполнил Севастопольский гарнизон свою задачу, это лучше всего видно из следующих фактических данных. Только за последние 25 дней штурма Севастопольской обороны полностью разгромлены 22, 24, 28, 50, 132 и 170-я немецкие пехотные дивизии и четыре отдельных полка, 22-я танковая дивизия и отдельная мехбригада, 1, 4 и 18-я румынские дивизии и большое число частей из других соединений. За этот короткий период немцы потеряли под Севастополем до 150000 солдат и офицеров, из них не менее 60000 убитыми, более 250 танков, до 250 орудий. В воздушных боях над городом сбито более 300 немецких самолетов. За все 8 месяцев обороны Севастополя враг потерял до 300 000 своих солдат убитыми и ранеными. В боях за Севастополь немецкие войска понесли огромные потери, приобрели же-руины'.

За всем этим подвиг и тех, кто сражался в небе.

'Пощады никто не желает...'

Севастополь чадил пожарищами. Собственно, города уже не было. Были холмы камня и железа, огрызающиеся свинцом всякий раз, когда гитлеровцы поднимались, думалось им, в последнюю атаку. И камни снова оживали, ощеривались огнем, из них, как привидения, вставали обожженные и окровавленные люди, которым по всем военным правилам уже тысячи раз полагалось умереть.

И они, казалось, не имеющие ни малейшего понятия ни о смерти, ни о простой человеческой боли, не понятные для немцев, а потому вдвойне страшные, бросались в штыки, обвязав себя гранатами, шли на танки, уходили в небытие, взрывая с ворвавшимися на позиции вражескими солдатами батареи и форты, устилая каждый метр севастопольской земли десятками и десятками трупов в мышиной форме.

Потом человечество будет удивляться, как могли вообще существовать здесь люди, где, казалось, каждый сантиметр земли был сотни и сотни раз перепахан снарядами, пулями и бомбами. И, собственно, земля уже была не земля, а оживленное железо.

Таким был тогда и мыс Херсонес.

Горькие это были дни.

Но вот даже теперь, спустя столько лет, анализируя наши чувства в те огненные минуты, я не могу думать только о горечи.

Да, трудно, невыносимо трудно было видеть Севастополь в огне, каждый день хоронить друзей и, особенно последние дни, знать, что придется драться, пока есть патроны и жизнь. Уходить некуда-за нами Черное море.

Но не меньшим чувством было другое-гордость.

Его рождала сама атмосфера города, его оплавленные камни, его прошлое, его легендарная судьба, его гордое настоящее, его песни.

Все это было нерасчленимо - прошлое, настоящее, будущее.

Наши мысли хорошо выразил тогда Эренбург, выступивший 30 июня в 'Красной звезде': 'Немцы хвастали... 'Пятнадцатого июня мы будем пить шампанское на Графской набережной'... Военные обозреватели предсказывали: 'Вопрос трех дней, может быть, одной недели'... Они знали, сколько у них самолетов, они знали, как трудно защищать город, отрезанный от всех дорог. Они забывали об одном: Севастополь не просто город. Севастополь - это слава России и это гордость Советского Союза...

Мы видели капитуляции городов, прославленных крепостей, государств. Но Севастополь не сдается. Наши бойцы не играют в войну - они дерутся насмерть. Они не говорят 'я сдаюсь', когда на шахматном поле у противника вдвое, втрое больше фигур'.

Подруливая к капониру, я увидел рядом с Бугаевым и Кокиным батьку Ныча. В зубах его торчала трубка. Значит, есть новости. Комиссар просто так встречать не станет.

- Ты чем-то взволнован, Иван Константинович? Ныч вынул изо рта трубку.

- Хочу тебя обрадовать: у нас гости.

- ?

- Додик Нихамин прилетел. Поселился с нами. Макееву я уже сказал, чтобы выделил ему механиков и оружейников.

-Интересно. Где же он?

-Летчики в нашем блиндаже отдыхают. И Додик там.

За блиндажом на склоне к бухте разорвался в камнях тяжелый снаряд.

-Недолет.

- Нет, - возразил Ныч. - Это немцы приучают нихаминцев к новым условиям.

Капитан Нихамин выглядел после госпиталя и отдыха свеженьким, будто с курорта прибыл.

Мы обнялись.

- Что за народ с тобой?

- Орлы, Миша, не хуже твоих. Не воевали еще, но не хуже.

Мне стало не по себе. Неужели нельзя было подобрать десяток севастопольцев из выздоровевших? А этим не в таких условиях получать боевое крещение.

- Зачем ты их в этот ад привел?

- Лучшей школы истребителю, чем здесь, не придумаешь. А потом - не только в Севастополе хорошие летчики нужны... Да, я забыл передать тебе привет от Любимова.

- Ну как там он?

- Ходит.

- Где он?

- Ходит. Танцует. Грозится летать. Вам никто не говорил, как мы с ним в Чистополь на УТ-два к семьям своим летали? Нет? Так слушайте.

И Додик с подробностями рассказал, а рассказывать он мастер, как в начале апреля прилетел в Моздок Василий Васильевич и сказал ему Нихамину:

- Садись на УТ-два, забери в Орджоникидзе из госпиталя Любимова и ко мне, в Новороссийск.

- Да, чуть не забыл главного, - спохватился Додик. - Вася уговорил меня дать ему в воздухе управление. И я дал. Представьте себе, ничего. Без ноги, а летел, как бог. Видели бы его, какой он счастливый был. И от Новороссийска до Сталинграда раза два передавал ему управление...

- А как ты думаешь, сможет Любимов без ноги летать? - спросил Ныч Нихамина.

- Истребителем, в бой, конечно, немыслимо, А так, на У-два там или на транспортном - вполне. Если допустят.

- А он?

- Он-то что. Говорит, буду на истребителе. Тормоза, мол, на 'яке' ручные, а толкать педали руля поворота можно и протезами.

- Да-а, - вздохнул Ныч. - Хорошо бы ему разрешили...

А снаряды рвались на южном побережье мыса. Мы сидели с Нычем на скамейке у входа в землянку и думали над проблемой номер один. В других эскадрильях 'безлошадных' мотористов, оружейников и механиков отправляли на передний край. 1-ю эскадрилью пока не трогали, но не сегодня - завтра могут потребовать. Несколько авиаспециалистов судьбы Севастополя не решат, а воевать еще придется долго, и нужны будут опытные механики, а где их потом возьмешь таких, какими они стали здесь.

- Поговори с генералом, - предложил Ныч. - Мне кажется, он должен понять...

- Надо поговорить, - согласился я.

Из-за капонира показался Иван Иванович Сапрыкин.

- Вот где вы, - начал он громко. - Я специально к вам.

- Ты-то как там? - спросил Ныч.

- Ничего. Хорошего ничего.

Иван Иванович присел напротив хозяев на корточки, Достал папиросу и, прикуривая от самодельной зажигалки, продолжал:

- Только сейчас с КП. На личную беседу