наконец обратишь на меня внимание?! Рома! Выключи свой глупый телевизор, я с тобой разговариваю, а не со стенкой!

Возня, шлепок, визг, стук, 'Пусти!', еще стук, прерывистое дыхание.

— Знаешь, что я сейчас сделаю? Я сейчас, я сейчас….а-ах ты…ты… мне плохо, боже мой, я теряю сознание… Ах так? Видно зря я сюда пришла, я ухожу, слышишь?! Открой свой склеп.

— С радостью, — он открыл.

Она в упор смотрела на него, окидывала с ног до головы.

— Ну? Долго мне так стоять?

— Неужели ты думаешь, что я выйду на этот мороз, да еще и в ночь, в глухом районе…

Он с яростью и страшным лязгом захлопнул дверь, и двинулся обратно в зал, к спасительному телевизору, но она заслонила ему дорогу.

— Ты продолжаешь упорно меня игнорировать.

— Я не дам тебе ни копейки.

— Господи, неужели ты думаешь, что все из-за денег, — она истерически засмеялась, растирая висок, — Ладно, не хочешь выяснить отношения, не надо. Я-то думала, что ты настоящий мужчина, а не безвольный слизняк, у которого даже духу не хватит объясниться, как следует, не то что показать себя с….лучшей стороны, и понять, наконец, что я его ЛЮБЛЮ!!

Это был удар ниже пояса. Он в замешательстве смотрел, как она демонстративно уносит на кухню тарелку с глазуньей, и заперлась там. Он перевел дух. Она раскрыла себя с неизвестной стороны, он, признаться, ее не узнал. Оказывается, противнику нужно не золото из сокровищницы, а душа и сердце, желательно свежие. Вот так дела. Маленькая стрелка на циферблате подползала к цифре '1'.

Двигаясь как сомнамбула, он застелил постель в спальне и выключил свет. Квартира погрузилась в тревожную тишину. Пролежав в ожидании второй атаки полчаса, он пытался отсчитывать минуты, но сбился на четырнадцатой. Всякий раз, закрывая глаза, ему казалось, что стены светятся бледно-зеленым и медленно наваливаются на него, что вся высотка складывается, панель к панели, словно карточный домик, погребая под собой жильцов.

Он переворачивался то на правый, то на левый бок. Бесполезно. Сон не приходил, вместо него перед глазами прыгали дурацкие пульсирующие пятна и картины из жизни, какие-то люди, имена которых давно стерлись из памяти, люди без лиц, в стерильных халатах, потом лунные пейзажи, последний еврей рода человеческого, распятый на стальном кресте, тот дворник с метлой, но вместо мусора он сгребал в кучу части человеческих тел, ковш поднимал их и швырял на ленту конвейера, которая уползала куда то вдаль. А секретарша Аня в синем комбинезоне и защитной желтой каске стояла у контрольного пульта и делала пометки карандашиком.

Тяжелая дрема заставила его совершить два(2) неудачных похода в туалет, высосать две(2) сигареты и проглотить одну(1) таблетку снотворного.

Он настолько устал, что уже перестал различать явь и видения. У кровати стояла она, с развивающимися волосами, та, имя которой не вспомнить, одна из, и глядела вниз с укором пустыми глазницами, из которых лился рубиновый свет. Он предоставил ей полную свободу действий. Рядом возникло живое тепло, горячее, обжигающее.

Она делала свое дело — высасывала из него жизненные соки.

До последней капли.

Как условились, ушла к рассвету.

Цвета почему-то померкли — первое, что он подумал, придя в себя. Трудно объяснить, похоже на то, как бумага чернеет за секунду до возгорания, вот, а здесь стены квартиры не потемнели, а выцвели, поблекли, стали серыми. Мало того, его руки больше не напоминали о своей органической принадлежности, скорее походили на два оживших куска мрамора, из которых умелый скульптор вылепил пальцы и кисти. Он подумал и решил вот что: он спит.

Хорошо. Стало сразу спокойнее. Правда, в голове крутилась еще одна мысль. Абсолютно все предметы были серыми, а от этого интерьер превратился в монолитные декорации к фильму годов 30-х не раньше. Франкенштейн. Или Дракула. Но как с этим вязался урбанистический оттенок, объяснить затруднительно. Вскоре он бросил думать об этом — он заметил, что дверь в квартиру открыта. Он подошел к порогу и выглянул наружу. В свете продолговатых окон виднелась стоявшая посреди площадки собака. Глаза ее поблескивали фосфором. Животное заметно выделялось на фоне серых стен своим природным цветом. Собака была настоящей. Живой. Собаку не смоет водой, если плеснуть из стакана на шлакоблочный пейзаж позади нее.

Ротвейлер спокойно смотрел Пауку в глаза, раззявив пасть и высунув длинный розовый язык. Зверь был поистине громадным. Собака неторопливо зацокала когтями по бетонному полу, привстала на задние лапы и навалилась всей своей массой на дверь. Паук уловил запах, этот специфический запах. Дверь угрожающе скрипнула и стала поворачиваться на петлях. Этого нельзя допустить, понимал он, ни в коем случае и изо всех сил уперся ладонями в дверь, которая, хотя и замедлила движение, но не остановилась, поддаваясь давлению громадной черной как клякса зверюги. Он кожей ощущал ее теплое влажное дыхание. Дверь прогнулась внутрь, но она же открывалась только наружу все эти пять лет, каким образом она могла развернуться внутрь! Силы подводили его, он застонал от физического напряжения. Тщетно. Собака была во много раз сильнее его. Однако что-то подсказывало, что зверь не причинит вреда. Предчувствия могут обманывать, и он, отпустив ручку, ринулся на кухню схватить нож, сзади послышалось цоканье. Нож оказался картонной бутафорией. Он ожидал, что кровожадная тварь вцепится в горло, но ротвейлер просто лизнул ему руку, — картонка шлепнулась на пол, — он посмотрел на обрубок, бескровный обрубок, на сечении которого должна была выступить багряная мякоть и осколки кости, но нет, ровная поверхность. Собака лизнула вторую руку, тогда он попытался отпихнуть ее ногой, но нога с бумажным шелестом изогнулась в таком положении, что неминуемо сломалась бы — нет. Собака продолжала слизывать его. Он не испытывал и тени сожаления.

Пахло марлей. Под грязно-белым потолком колыхались нитки паутины. Он сел в постели, и кровь незамедлительно ударила в голову. Руки были туго запакованы в смирительную рубашку. На ногах повисли колодки из твердой пластмассы, в утреннем свете тускло блестел навесной замочек. Осмотрел себя. Одежда почему-то вся в птичках-цветочках, и вообще, это на нем кофта, с кружевами и пуговками. А поверх кофты — смирительная рубашка. А тапочки приютились у кровати. Он просунул в них ноги и, насколько позволяли оковы, подошел к массивному, вмонтированному в стену зеркалу. Свет бил в спину. В зеркале он увидел печального мужчину, стриженного под ежик, лет сорока, с потемневшей кожей, трехдневной щетиной и поникшим взглядом. Мужчина с вопросом смотрел ему в глаза и, видимо не находил ответа, отчего слегка качал из стороны в сторону головой. Вскоре, поняв, что ничего путного из этого молчаливого диалога не вынести, он отошел от стены и сел прямо на паркетный пол возле двери. Он уже наверняка знал, что дверь заперта и открыть ее можно только снаружи.

Окно зарешечено. Из интерьера — кровать, привинченная к полу, тумба, табурет, стол, параша — все эмалированное, стальное. Камера-одиночка. Чистота идеальнейшая. В верхнем углу притаился глазок наблюдательной камеры. Ага, подумал он, следят. Ручкой бы помахать. Захотелось есть.

Через час пришла первая делегация из двух посетителей в лице медсестры и врача. Что-то в одеянии сестры напоминало обмундирование старшины тренировочного полевого лагеря. Наверно, строгий покрой и большое количество карманов. Ничто в ней не выдавало женщину, ни одежда, ни манеры, ни даже внешность. Тем не менее сестра являлась женщиной, хотя он готов был поспорить, что имеет место божественное недоразумение. Ошибка, не иначе. Зато повадки врача сразу же вызвали сомнение в его наклонностях. Прежде всего ужимка, с которой он произнес 'Доброе утро'.

— Ну-с, голубчик, как себя чувствуете? — с фальшивой доброжелательностью улыбнулся мужик, подмигивая сквозь золоченую оправу очков. Лысенький, круглолицый, сплошные морщинки, угловато сложенный, он осторожно присел на краю кровати, что заставило поджать ноги и отодвинуться ближе к