как вещь!

Она плакала, я обнимал ее, но тщетно - никак не могла успокоиться. Бабушка отступила в коридор:

- Убила мово кота.

- Ах, так! - жена бросилась на бабушку (Я держал ее.).- Я теперь все скажу... Как вы меня встретили из роддома? Мне сидеть нельзя было, а я стирала!.. Звери вы! Звери!!!

- Спасибо! Думала, 'спасибо' скажут: три дня квартиру отмывала... Сорок семь пудов грязи вывезла.

- Я им покажу! Я теперь все назло делать буду! Они теперь у меня попляшут! - Маленькая жена вырывалась их моих рук и, пытаясь проскользнуть под мышкой, головой вперед бросалась на монументальную бабушку.

- Очень тебя испугалась! Про тебя уже весь подъезд знает, что ты жидовка. Ворона ты... черная... Грязнуха!

- Это я твоего кота заколола!.. Ведьма ты ...злая...злая...- Жена в истерике рыдала.

- Прекратите! - завопил я.- Это я кота убил! Выкинул его, черт бы его подрал... за хвост с восьмого этажа!

- Всю жизнь добрая была... Теперь злая стала! Люди рассудят.- Бабушка закрылась у себя в комнате, для крепости сунув в дверной проем войлочную стельку.

Жена в слезах заперлась в ванной. Я ходил по коридору туда-сюда: 'Осточертело!.. Дьявольщина!.. К чертям собачьим!..' Акакий в своей кроватке улыбался: растягивал губы и высовывал язык. Он вылез из пеленок и сучил ногами, наслаждаясь свободой. Я потрогал упругий родничок на его золотистой голове, покрытой мягким пушком: 'Ну что, заяц?' Заяц, перевернувшись на живот, приподнимал и ронял голову, как будто молоточком забивал гвозди. Он не проявлял ко мне ни малейшего интереса.

Я достал Акакия из кроватки и прижал его к себе, надеясь с его помощью обрести душевное равновесие. В комнату вбежала жена.

- Отдай моего ребенка! - Она вырвала из моих рук сына и прижала к себе.

Он заголосил:

- Ля-ля-ля!

Жена бегала кругами по комнате и выкрикивала:

- Такое дерьмо старое... Хрычовка!.. Птичек она кормит - сало на балконе повесила... Добрая очень! На кухне только и разговоров, что все проворовались... Или кто кого убил. Прямо смакуется все это... А уж если начальника какого большого снимут - праздник души! А сколько она жрет! Ты видел?! Сковородку картошки себе нажарит... и две рыбины... Вся провоняла этим запахом рыбьим... Станок по переработке пищи: только жрет да 'телевизир' свой смотрит. Я мечтаю, когда она умрет - и 'гуленьки' займет ее комнату. Ребенку уж в года три нужно будет место для игр!

Акакий продолжал кричать. Жена кинула его в кроватку и прикрыла одеялом.

- Спать-засыпать!.. Всем детишкам... Гуленьки, спать-засыпать...

Акакий был плотно упакован в сухую пеленку, но продолжал кричать. Жена свирепо качала кроватку. А между тем у нее начал набухать и краснеть нос - верный предвестник скандала.

- Ну, успокойся... успокойся. - Я прижал жену к себе.

Она злобно отстранилась, не прекращая резко возить кроватку:

- Не хочу успокаиваться!... Как знала, что сегодня что-то случится... Всю ночь гадости снились. Терпеть не могу эту сволочь...

- Не злись.

- Я не злюсь! Ты вообще никогда ничего не чувствуешь! - Жена неожиданно для меня вдруг начала всхлипывать и вздрагивать всей грудью. Из глаз покатились слезы. - У тебя вместо души задница! Тебе всё всё равно: если б даже они меня с ребенком на улицу выгнали... ты бы все равно защищал свою чертову бабушку!!! Ты всегда на их стороне... Помнишь, как они две тысячи с отца содрали за прописку... И ты с ними заодно был... Я даже когда болела, с температурой '38' ходила... и то не могла врача вызвать... больничный взять... Все - скоты! Ненавижу!...

(Перед нашей свадьбой родители подсчитывали общие расходы и распределяли обязанности. Отец жены выпил лишнее и пообещал за женой две тысячи приданого. Мои родители разлакомились: обрадовались, что выплатят долги за дачу, и стали эти деньги считать как бы своими. После свадьбы отец жены с обещанным не торопился, а мои родители стали тянуть с пропиской, устраивали длинные разговоры на кухне с намеками - так, чтобы мы слышали, - словом, интриговали. В конце концов, отец деньги дал. Из этих двух тысяч мы экспроприировали пятьсот на покупку софы, так как жена спала на стульях, приставленных к одноместной кровати и покрытых бабушкиным полуторным матрасом, я же спал у стенки, поэтому не так страдал. Остальные полторы тысячи забрали родители и расплатились за дачу. С тех пор жена раз в месяц упрекала меня в стяжательстве).

Акакий заснул. Жена сидела на диване и рыдала уже вовсю. Приближалась истерика. Слова из нее вылетали как-то судорожно, порциями, в перерыве между всхлипываниями. Я как можно нежнее прижал ее голову к своей груди и, сдавливая узкие плечи, обнаружил, что мною исподтишка овладевает желание. Оно подступало медленно, но неумолимо, не считаясь с обстоятельствами.

Я давно обратил внимание, что похоть появляется у меня в самое неподходящее время: когда мы ругаемся с женой, или мне срочно выбегать на дорогу, или когда жена спит, а я бодрствую.

Пока жена плакала, я целовал ее лицо, губы. Они были мокрые и мягкие, как у лошади. Мои пальцы забегали взад-вперед по жениному телу. Она резко оттолкнула меня и вскочила с дивана:

- Займись лучше онанизмом! У тебя это лучше получится!..

- Я в жизни никогда не занимался онанизмом!

В подтверждение я сбросил ногой со стула свои белые носки и ворох женского белья.

- А кто позавчера к стенке отвернулся - и давай кровать трясти?!

Жена комкала вчетверо пеленки и кидала их в шкаф.

- Не знаю... Глупость какая-то. Может, сон приснился... страшный?..

- Рассказывай сказки!

У жены высохли слезы.

- Тебе, наверно, чтоб доказать... надо, чтоб я изменил... с первой попавшейся бабой?! Так, что ли?!

Я попытался придать голосу грозную ноту и пустил фистулу.

- Кто тебя держит? - Она захлопнула шкаф и двинулась на меня. - Только кому нужен такой мерзкий мужичонка?!

Я подбежал к двери, схватился за ручку, хотел ответить по-мужски. Но не нашелся. Сдернул с пианино ярко-красный горшок, отломал от него ручку и, швырнув горшок к ногам жены, выскочил из комнаты.

Ванная была занята: бабушка с яростью стирала половики вместе с папиными носками. Я выругался и заперся в уборной.