Незнакомец от души рассмеялся.

— Вот еще выдумал. Поймаю сколько-то себе, чтобы поесть, и мне достаточно, — сказал он.

Тогда мальчик намекнул ему, что он мог бы охотиться в окрестностях Торресильориго. Парню это показалось очень смешно.

— А тут что — запрещается?

Мальчик промолчал. Парень уселся на берегу, свернул сигарету, закурил и разлегся на солнце. Полежал, часто моргая то ли от табачного дыма, то ли от ярких лучей, потом вдруг поднялся и сказал:

— Похоже, дождя не будет.

Начиная со святого Иоанна Лествичника, Пруден каждый вечер говорил в кабачке Дурьвино: «Если на святого Квинтиана не будет дождя, все помрем с голоду». Росалино, и Вирхилио, и Хосе Луис, и Хустито, и Гвадалупе, и все мужчины в деревне ничего не говорили, но каждое утро, проснувшись, подымали глаза к небу и, глядя на бесконечные голубые его просторы, бормотали проклятья и сквозь зубы ругались. И все же с первыми лучами солнца они выходили в поле полоть сорняки или скородить пары и, закончив работу, молча сидели в кабачке и ждали дождя; порою же, чтобы забыть о грозящей беде, говорили: «Давай, Вирхилин, поиграй немного, хоть музыка у нас будет». Так бывало и в сентябре, когда все терпеливо ждали дождя, чтобы начать пахоту. Люди в деревне старались держаться стойко перед ударами судьбы и справлять в течение года все положенные праздники и обряды. Но нагрянут проливные дожди, или ураган, или тля, или черные заморозки — и все идет кувырком. На Мартовское гулянье [7], которое в этом году совпало с днем святого Порфирия, деревня походила на кладбище. И все же парни по обычаю разбились на два хора, и каждый хор стремился заполучить Вирхилио Моранте, но вскоре, как зажгли костры, появилась сеньора Кло и сказала, что нынче роса, и что у Вирхилио насморк, и лучше ему посидеть дома. Без Вирхилио певцы никак не могли держать тон, и девушки, глядя из окон, смеялись над их нескладным пеньем. К тому же в кабачке не хватило на всех крыс — так, в который раз, исполнилось старое пророчество Столетнего: «Вина пей побольше, мясцо режь потоньше». И Хосе Луис грубо крикнул дядюшке Крысолову: «Никуда уже ты не годишься, пора тебе проситься в богадельню». И Крысолов ответил: «Не стало крыс, тот крадет их у меня».

Едва Нини вернулся, после того как выслеживал нутрию, Крысолов машинально спросил:

— Видал того?

Нини не ответил. Дядюшка Крысолов поднял глаза от котелка.

— Видал его? — повторил он.

Мальчик еще немного помедлил с ответом.

— Он ничего не умеет, — сказал он наконец. — И собака его тоже.

Крысолов схватил мальчика за вихры и заставил приподнять голову.

— Где он ходил, отвечай!

Нини скривился от боли.

— У Излучин, — сказал он. — Но он ничего не умеет. За весь день добыл одну крысу, чего уж тут.

Дядюшка Крысолов отпустил Нини, но пальцы его остались скрюченными, и он, переплетя их с пальцами другой руки, словно сжимая чье-то горло, сказал:

— Поймаю его, убью.

И запыхтел от напряжения.

На святого Андрея Зимнего собака ослепла на один глаз. Случилось это в тот день, когда Большой Раввин, Пастух, убил палкой полутораметровую гадюку, которая напала на козу Прудена, после того как ее загипнотизировала. Фа погубил азарт дядюшки Крысолова, то, что он гнал ее за дичью в тростники, осоку и овсяницу. Дядюшка Крысолов был неутомим: «Ищи, Фа!» — все повторял он. И собака послушно рыскала среди кресса и вьюнков.

Выйдя из чащи с поврежденным глазом, она тихонько скулила. Дядюшка Крысолов сказал: «Ни на что она уже не годится, стара». Но мальчик взял ее на руки и целую ночь прикладывал ей примочки из алоэ и перца. На другое утро промыл ей глаз сливовым соком, но все было напрасно: собака так и осталась кривой, со странным выражением морды — не то озорным, не то хитроватым.

На святого Иоанна У Врат Латинских собака ощенилась: родила шесть щенков пестрых и одного коричневого. Нини спустился в деревню к Столетнему сообщить радостную весть.

— Теперь мы с тобой родичи, так ведь? — сказал старик.

— Родичи, сеньор Руфо?

— А как же. Ведь щенки-то от моего Герцога и твоей суки.

— Верно.

— Вот оно и выходит.

Мальчик теперь никак не мог привыкнуть к одиночеству. Ему не хватало собаки, постоянной его спутницы. Всякий раз, как он выходил из землянки, Фа провожала его взглядом, колеблясь, идти ли с ним или остаться со своими детенышами. Однажды под вечер, возвратясь домой, Нини застал собаку жалобно воющей. Под ее брюхом, между сосцами, копошился в одиночестве коричневый щенок. Крысолов сказал с хитрой усмешкой:

— Этот хорошо видит.

Нини молча посмотрел на него. Дядюшка Крысолов добавил:

— Глаза у него зоркие.

Мальчик замялся.

— А другие? — проговорил он наконец.

— Другие?

— Куда вы их девали?

Дядюшка Крысолов скорчил гримасу, глуповатую и лукавую.

— Куда? Да туда.

Собака продолжала скулить, Нини взял щенка на руки и вышел из землянки. Фа шла впереди, принюхиваясь к тропинке; вот она пересекла дорогу, вышла по меже на луг, задрала морду кверху, понюхала воздух и решительно направилась прямо к реке. У зарослей она опустила голову, поползла как побитая, прижавшись к земле. Тогда-то Нини заметил среди шпажника первого щенка. Одного за другим отыскал он шесть трупиков и тут же на лугу вырыл глубокую яму и их схоронил. Закончив работу, он воткнул в земляной холмик крест из палок, и Фа свернулась клубком у его ног, умиротворенно и благодарно глядя на него единственным своим глазом.

Аисты прилетали всегда в разное время, что не мешало Нини каждый год предсказывать их появление за несколько дней. Сыздавна в долине бытовало поверье, что аист — вестник весны, хотя в действительности на святого Власия, день, когда обычно прилетали аисты, суровая зима Месеты едва доходила до середины. Столетний говаривал: «В Кастилье так от века — девять месяцев зимы, три — пекла». И редкий выпадал год, когда бы он ошибся.

Нпни, малыш, знал, что аисты, которые свили гнездо на колокольне, прилетают те же, а не их птенцы, потому что однажды он их окольцевал, и на следующий год они, не изменяя своей привычке, возвратились — с верхушки колокольни их кольца засверкали на солнце, словно чистое золото. Прежде Нини каждую весну в праздник Паскильи поднимался на колокольню и, стоя под спицами колеса с гнездом, наблюдал зачарованным взором преображение земли. В эту пору деревня будто воскресала из небытия и, напрягая слабеющие силы, приобретала обманчиво цветущий вид. Пшеница стелилась зеленым ковром, который уходил в бесконечность, окаймленный грядою холмов, чьи мертвенные хребты оживляли зеленые лужайки тимьяна и дрока, нежная лазурь лаванды и глубокий фиолетовый тон сальвии. Однако холмы глядели по-прежнему угрюмо — радужные переливы кристаллического гипса и унылая покорность овец Большого Раввина, которые тупо выщипывали в расщелинах и между камней скудную травку, лишь усугубляли безотрадное впечатление.

У подножья колокольни лежала деревня, границами ей служили речка, проселочная дорога, скирд и