— Вы одна по крайней мере? — спросил министр.
— Совершенно одна, клянусь вам! — воскликнула Ванина.
Министр поспешил проверить это заявление: он обошел всю комнату, заглянул повсюду. Затем уселся на стул в трех шагах от Ванины.
— Ну, для чего мне, — сказала Ванина спокойно и мягко, — посягать на жизнь благоразумного правителя, на смену которому придет, вероятно, какой-нибудь слабый человек с горячей головой, способный только погубить себя и других?
— Так что же вам угодно, сударыня? — досадливо спросил министр. — Прошу вас кончить как можно скорее эту неподобающую сцену.
— То, что я сейчас скажу, — высокомерно произнесла Ванина, сразу оставив любезный тон, — для вас важнее, чем для меня. Есть люди, которые желают, чтобы Миссирилли сохранили жизнь; если его казнят, вы после этого не проживете и недели. Мне судьба его безразлична; сумасбродную выходку, на которую вы жалуетесь, я позволила себе, во-первых, для забавы, а во-вторых, ради одной из своих подруг. Я хотела также, — продолжала Ванина, возвращаясь к тону светской дамы, — оказать услугу умному человеку, который вскоре будет моим дядей и, по всей видимости, прославит свой род.
Министр сразу смягчился — красота Ванины немало способствовала этой внезапной перемене. В Риме известна была слабость монсиньора Катанцара к красивым женщинам, а Ванина была прелестна с пистолетом в руке, в костюме выездного лакея дома Савелли — в шелковых, туго натянутых чулках, красном камзоле и голубом кафтане, обшитом серебряным позументом.
— Будущая моя племянница, — сказал министр, развеселившись, — вы действительно позволили себе сумасбродную выходку, и, вероятно, не последнюю.
— Надеюсь, что такой благоразумный человек, как вы, сохранит ее в тайне от всех, особенно от Ливио; а чтобы побудить вас к этому, я вас поцелую, если вы подарите жизнь карбонарию, которому покровительствует моя подруга.
Беседа продолжалась в том же полушутливом тоне, каким знатные римлянки умеют обсуждать важные дела, и Ванине удалось придать этой встрече, начавшейся с угрозы пистолетом, характер визита будущей княгини Савелли к ее дяде, римскому губернатору.
Вскоре монсиньор Катанцара, надменно отбросив всякую мысль, что его припугнули, уже рассказывал племяннице, какие препятствия его ожидают, если он решит спасти жизнь Миссирилли. Говоря об этом, он ходил вместе с нею по комнате; остановившись на минуту, он взял с камина графин и налил из него в хрустальный стакан лимонаду; когда он уже поднес его к губам, Ванина завладела этим стаканом, подержала в руке и, словно нечаянно, уронила его в сад. Через минуту министр взял из бонбоньерки шоколадную конфету. Ванина отняла ее и сказала, смеясь:
— Берегитесь! У вас здесь все отравлено: вас хотели умертвить. А я добилась помилования своего будущего дяди, чтобы не войти в семейство Савелли с пустыми руками.
Монсиньор Катанцара удивленно поблагодарил племянницу и подал ей большие надежды на помилование Миссирилли.
— Итак, мы заключили сделку, и в подтверждение ее вот вам награда, — сказала Ванина, целуя его.
Министр принял награду.
— Надо вам сказать, дорогая Ванина, — заметил он, — что я сам не люблю крови. И к тому же я еще молод, хотя вам, вероятно, кажусь стариком. Я, пожалуй, доживу до такого времени, когда кровь, пролитая сегодня, выступит позорным пятном.
Пробило уже два часа ночи, когда монсиньор Катанцара проводил Ванину до калитки своего сада.
Через день министр явился к папе, весьма смущенный тем шагом, который ему предстояло сделать, и вдруг его святейшество сказал ему:
— Прежде всего я хочу воззвать к вашему милосердию. Одному из форлийских карбонариев приговор не смягчен, и мысль об этом лишила меня сна. Надо спасти этого человека.
Министр, видя, что папа опередил его, представил множество возражений и в конце концов написал указ motu proprio[21], который папа подписал сам, вопреки обычаю.
Ванина думала, что она, может быть, и добьется помилования своего возлюбленного, но его постараются отравить. Еще накануне папского указа Миссирилли получил от аббата Кари, духовника Ванины, несколько пакетов с морскими сухарями и предупреждение не притрагиваться к казенной пище.
Затем Ванина узнала, что форлийских карбонариев переводят в крепость Сан-Леоне, и решила во что бы то ни стало увидеться с Миссирилли на этапе в Читта — Кастеллана. Она приехала в этот город за сутки до прибытия узников. Там она встретилась с аббатом Кари, который прибыл раньше ее на несколько дней. Он убедил смотрителя тюрьмы разрешить Миссирилли присутствовать на полуночной службе в тюремной часовне. И даже больше: если Миссирилли согласится, чтобы ему надели цепи на руки и на ноги, смотритель обещал отойти к дверям часовни — тогда он не упустит из виду узника, за которого несет ответственность, но не будет прислушиваться к разговору.
Настал наконец день, когда должна была решиться судьба Ванины. Уже с утра она заперлась в тюремной часовне. Кто скажет, какие мысли волновали ее весь этот долгий день? Любит ли ее Пьетро настолько, что все простит? Она выдала
— Но все-таки он жив! — шептала она со слезами на глазах. — Они еще не отравили его.
Этот вечер был пыткой. Высоко над алтарем горела одинокая лампада, в которую тюремщик скупо наливал масло, и свет ее чуть брезжил в темной часовне. Ванина окидывала взглядом гробницы средневековых вельмож, умерших в соседней тюрьме. Их каменные изваяния, казалось, злобно смотрели на нее.
Все уже давно затихло. Ванина ждала, погрузившись в мрачные мысли. Пробило полночь, и вскоре послышался какой-то шелест, словно летучая мышь пролетела. Ванина повернулась, хотела шагнуть и почти без чувств поникла на балюстраду, отделявшую алтарь. В то же мгновение два призрака неслышно выросли перед ней. Это были тюремщик и Миссирилли, весь опутанный цепями. Тюремщик открыл дверцу фонаря и поставил его на столбик решетки рядом с Ваниной, чтобы свет падал на узника, затем отошел к дверям. Едва тюремщик удалился, Ванина бросилась Миссирилли на грудь, сжала его в объятиях и ощутила холодные острые грани цепей. «Кто его заковал?» — думала она. Объятие было безрадостным. А вслед за этим ее пронзила жестокая боль: ей показалось вдруг, что Миссирилли знает о ее преступлении, — так холодно он встретил ее.
— Дорогой друг, — сказал он наконец. — Я глубоко сожалею, что вы полюбили меня. Не вижу в себе достоинств, которыми я мог бы заслужить такую любовь. И поверьте, лучше нам обратиться к другим, более священным чувствам. Оставим заблуждения, когда-то ослеплявшие нас. Я не могу принадлежать вам. Постоянные неудачи преследовали все мои начинания — быть может, оттого, что я находился во власти смертного греха. Ведь если внять хотя бы только голосу здравого рассудка, так почему я не был арестован вместе со всеми моими товарищами в ту роковую ночь? Почему в минуту опасности я покинул свой пост? Почему мое отсутствие дало повод к ужаснейшим подозрениям? Не одну лишь свободу Италии возлюбил я — мною владела иная страсть.
Ванина не могла прийти в себя от изумления. Как переменился Миссирилли! Он не очень исхудал, но на вид ему можно было дать лет тридцать. Ванина подумала, что виною этому мучения, перенесенные им в тюрьме, и заплакала.
— Ах, — воскликнула она, — ведь тюремщики обещали мне не обращаться с тобою жестоко!
Она не знала, что близость смерти пробудила в душе юного карбонария все те религиозные чувства, какие только могли сочетаться с его служением свободе Италии. Но мало-помалу Ванина поняла, что разительная перемена в ее возлюбленном вызвана нравственными причинами, а вовсе не физическими
