рода, который, может быть, наконец, ухватится ручонкой за колесо, движущее человеческую историю. Вся поэма должна сопровождаться опредленным лейтмотивом 'возмездия'; этот лейтмотив есть 'мазурка', танец, который носил на своих крыльях Марину, мечтавшую о русском престоле, и Костюшку с протянутой к небесам десницей, и Мицкевича на русских и парижских балах. В первой главе этот танец легко доносится из окна какой-то петербургской квартиры - глухие 70-е годы; во второй главе танец гремит на балу, смешиваясь со звоном офицерских шпор, подобный пене шампанского fin de siecle, знаменитой veuve Cliquot; еще более глухие - цыганские, апухтинские годы; наконец, в третьей главе мазурка разгулялась: она звенит в снежной вьюге, проносящейся над ночной Варшавой, над занесенными снегом польскими клеверными полями. В ней явственно слышится уже голос Возмездия.

12 июля 1919

Пролог

Жизнь - без начала и конца. Нас всех подстерегает случай. Над нами - сумрак неминучий, Иль ясность божьего лица. Но ты, художник, твердо веруй В начала и концы. Ты знай, Где стерегут нас ад и рай. Тебе дано бесстрастной мерой Измерить всё, что видишь ты. Твой взгляд - да будет тверд и ясен. Сотри случайные черты И ты увидишь: мир прекрасен. Познай, где свет, - поймешь, где тьма. Пускай же всё пройдет неспешно, Что в мире свято, что в нем грешно, Сквозь жар души, сквозь хлад ума. Так Зигфрид правит меч над горном: То в красный уголь обратит, То быстро в воду погрузит И зашипит, и станет черным Любимцу вверенный клинок... Удар - он блещет, Нотунг верный, И Миме, карлик лицемерный, В смятеньи падает у ног!

Кто меч скует? - Не знавший страха. А я беспомощен и слаб, Как все, как вы, - лишь умный раб, Из глины созданный и праха, И мир - он страшен для меня. Герой уж не разит свободно, Его рука - в руке народной, Стоит над миром столб огня, И в каждом сердце, в мысли каждой Свой произвол и свой закон... Над всей Европою дракон, Разинув пасть, томится жаждой... Кто нанесет ему удар?.. Не ведаем: над нашим станом, Как встарь, повита даль туманом, И пахнет гарью. Там - пожар.

Но песня - песнью всё пребудет, В толпе всё кто-нибудь поет. Вот - голову его на блюде Царю плясунья подает; Там - он на эшафоте черном Слагает голову свою; Здесь - именем клеймят позорным Его стихи... И я пою, Но не за вами суд последний, Не вам замкнуть мои уста!.. Пусть церковь темная пуста, Пусть пастырь спит; я до обедни Пройду росистую межу, Ключ ржавый поверну в затворе И в алом от зари притворе Свою обедню отслужу.

Ты, поразившая Денницу, Благослови на здешний путь! Позволь хоть малую страницу Из книги жизни повернуть. Дай мне неспешно и нелживо Поведать пред Лицом Твоим О том, что мы в себе таим, О том, что в здешнем мире живо, О том, как зреет гнев в сердцах, И с гневом - юность и свобода, Как в каждом дышит дух народа. Сыны отражены в отцах: Коротенький обрывок рода Два-три звена, - и уж ясны Заветы темной старины: Созрела новая порода, Угль превращается в алмаз. Он, под киркой трудолюбивой, Восстав из недр неторопливо, Предстанет - миру напоказ! Так бей, не знай отдохновенья, Пусть жила жизни глубока: Алмаз горит издалека Дроби, мой гневный ямб, каменья!

Первая глава

Век девятнадцатый, железный, Воистину жестокий век! Тобою в мрак ночной, беззвездный Беспечный брошен человек! В ночь умозрительных понятий, Матерьялистских малых дел, Бессильных жалоб и проклятий Бескровных душ и слабых тел! С тобой пришли чуме на смену Нейрастения, скука, сплин, Век расшибанья лбов о стену Экономических доктрин, Конгрессов, банков, федераций, Застольных спичей, красных слов, Век акций, рент и облигаций, И малодейственных умов, И дарований половинных (Так справедливей - пополам!), Век не салонов, а гостиных, Не Рекамье, - а просто дам... Век буржуазного богатства (Растущего незримо зла!). Под знаком равенства и братства Здесь зрели темные дела... А человек? - Он жил безвольно: Не он - машины, города, 'Жизнь' так бескровно и безбольно Пытала дух, как никогда... Но тот, кто двигал, управляя Марионетками всех стран, Тот знал, что делал, насылая Гуманистический туман: Там, в сером и гнилом тумане, Увяла плоть, и дух погас, И ангел сам священной брани, Казалось, отлетел от нас: Там - распри кровные решают Дипломатическим умом, Там - пушки новые мешают Сойтись лицом к лицу с врагом, Там - вместо храбрости - нахальство, А вместо подвигов - 'психоз', И вечно ссорится начальство, И длинный громоздко'й обоз Воло'чит за собой команда, Штаб, интендантов, грязь кляня, Рожком горниста - рог Роланда И шлем - фуражкой заменя... Тот век немало проклинали И не устанут проклинать. И как избыть его печали? Он мягко стлал - да жестко спать...

Двадцатый век... Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла (Еще чернее и огромней Тень Люциферова крыла). Пожары дымные заката (Пророчества о нашем дне), Кометы грозной и хвостатой Ужасный призрак в вышине, Безжалостный конец Мессины (Стихийных сил не превозмочь), И неустанный рев машины, Кующей гибель день и ночь, Сознанье страшное обмана Всех прежних малых дум и вер, И первый взлет аэроплана В пустыню неизвестных сфер... И отвращение от жизни, И к ней безумная любовь, И страсть и ненависть к отчизне... И черная, земная кровь Сулит нам, раздувая вены, Все разрушая рубежи, Неслыханные перемены, Невиданные мятежи... Что' ж человек? - За ревом стали, В огне, в пороховом дыму, Какие огненные дали Открылись взору твоему? О чем - машин немолчный скрежет? Зачем - пропеллер, воя, режет Туман холодный - и пустой?

Теперь - за мной, читатель мой, В столицу севера больную, На отдаленный финский брег!

Уж осень семьдесят восьмую Дотягивает старый век. В Европе спорится работа, А здесь - по-прежнему в болото Глядит унылая заря... Но в половине сентября В тот год, смотри, как солнца много! Куда народ вали'т с утра? И до заставы всю дорогу Горохом сыплется ура, И Забалканский, и Сенная Кишат полицией, толпой, Крик, давка, ругань площадная... За самой городской чертой, Где светится золотоглавый Новодевичий монастырь, Заборы, бойни и пустырь Перед Московскою заставой, Стена народу, тьма карет, Пролетки, дрожки и коляски, Султаны, кивера и каски, Царица, двор и высший свет! И пред растроганной царицей, В осенней солнечной пыли, Войска проходят вереницей От рубежей чужой земли... Идут, как будто бы с парада. Иль не оставили следа Недавний лагерь у Царьграда, Чужой язык и города? За ними - снежные Балканы, Три Плевны, Шипка и Дубняк, Незаживающие раны, И хитрый и неслабый враг... Вон - павловцы, вон - гренадеры По пыльной мостовой идут; Их лица строги, груди серы, Блестит Георгий там и тут, Разрежены их батальоны, Но уцелевшие в бою Теперь под рваные знамена Склонили голову свою... Конец тяжелого похода, Незабываемые дни! Пришли на родину они, Они - средь своего народа! Чем встретит их родной народ? Сегодня - прошлому забвенье, Сегодня - тяжкие виденья Войны - пусть ветер разнесет! И в час торжественный возврата Они забыли обо всем: Забыли жизнь и смерть солдата Под неприятельским огнем, Ночей, для многих - без рассвета, Холодную, немую твердь, Подстерегающую где-то И настигающую смерть, Болезнь, усталость, боль и голод, Свист пуль, тоскливый вой ядра, Зальдевших ложементов холод, Негреющий огонь костра, И даже - бремя вечной розни Среди штабных и строевых, И (может, горше всех других) Забыли интендантов козни... Иль не забыли, может быть? Их с хлебом-солью ждут подносы, Им речи будут говорить, На них - цветы и папиросы Летят из окон всех домов... Да, дело трудное их - свято! Смотри: у каждого солдата На штык надет букет цветов! У батальонных командиров Цветы на седлах, чепраках, В петлицах выцветших мундиров, На конских челках и в руках...

Идут, идут... Едва к закату Придут в казармы: кто - сменять На ранах корпию и вату, Кто - на' вечер лететь, пленять Красавиц, щеголять крестами, Слова небрежные ронять, Лениво шевеля усами Перед униженным 'штрюком', Играя новым темляком На алой ленточке, - как дети... Иль, в самом деле, люди эти Так интересны и умны? За что они вознесены Так высоко, за что в них вера?

В глазах любого офицера Стоят видения войны. На их, обычных прежде, лицах Горят заемные огни. Чужая жизнь свои страницы Перевернула им. Они Все крещены огнем и делом; Их речи об одном твердят: Как Белый Генерал на белом Коне, средь вражеских гранат, Стоял, как призрак невредимый, Шутя спокойно над огнем; Как красный столб огня и дыма Взвился над Горным Дубняком; О том, как полковое знамя Из рук убитый не пускал; Как пушку горными тропами Тащить полковник помогал; Как царский конь, храпя, запнулся Пред искалеченным штыком, Царь посмотрел и отвернулся, И заслонил глаза платком... Да, им известны боль и голод С простым солдатом наравне... Того, кто побыл на войне, Порой пронизывает холод То роковое всё равно, Которое подготовляет Чреду событий мировых Лишь тем одним, что не мешает... Всё отразится на таких Полубезумною насмешкой... И власть торопится скорей Всех тех, кто перестал быть пешкой, В тур превращать, или в коней...

А нам, читатель, не пристало Считать коней и тур никак, С тобой нас нынче затесало В толпу глазеющих зевак, Нас вовсе ликованье это Заставило забыть вчера... У нас в глазах пестрит от света, У нас в ушах гремит ура! И многие, забывшись слишком, Ногами штатскими пылят, Подобно уличным мальчишкам, Близ марширующих солдат, И этот чувств прилив мгновенный Здесь - в петербургском сентябре! Смотри: глава семьи почтенный Сидит верхом на фонаре! Его давно супруга кличет, Напрасной ярости полна, И, чтоб услышал, зонтик тычет, Куда не след, ему она. Но он и этого не чует И, несмотря на общий смех, Сидит, и в ус себе не дует, Каналья, видит лучше всех!.. Прошли... В ушах лишь стонет эхо, А всё - не разогнать толпу; Уж с бочкой водовоз проехал, Оставив мокрую тропу, И ванька, тумбу огибая, Напер на барыню - орет Уже по этому случа'ю Бегущий подсобить народ (Городовой - свистки дает)... Проследовали экипажи, В казармах сыграна заря И