ветер пытался распустить и пригладить.

Щеки и губы у Евсеева запали, зубов не было. Ему их выбили все те же охотники до мужского тела.

Накануне командир полка приказал - никакого самосуда и без единого выкрика. Строй недобро молчал.

Неожиданно из солдатских рядов вылетел и приклеился к Евсееву маленький плевок. Вовка вздрогнул и остановился, поднимая пустые глаза вверх. Он едва шевельнул губами и сделал следующий шаг.

Сопровождающие солдаты с автоматами наперевес едва успели отскочить в сторону - ливень плевков нарастал.

В шеренгах волнение - задние ряды смешались с передними. Офицеры лениво бросились наводить порядок. Бесполезно. Работая локтями, малорослые солдаты пробивались вперед. Другие, до кого еще не дошел бывший душок, сосредоточенно копили слюну.

На трибуне командир полка, его заместитель по политической части и начальник штаба закурили, повернувшись спинами к полку.

Слюна густо залепила Евсеева, который медленно продолжал брести, понурив голову и шаркая резиновыми подошвами по шершавому, как наждак, асфальту.

Потом Евсеев исчез - его отправили в Союз. И что с ним сталось дальше, никого по большому счету не интересовало.

Зинченко вдруг отчетливо вспомнил тот день и повернулся к водителю.

- А ты плевал? - поинтересовался прапорщик у Зеленова.

- Конечно! В самую харю попал, - похвастался тот.

- Нет детей у тебя, - вздохнул Зинченко.

- Сволочь он. Я бы на его месте себе вены перегрыз, - уверенно сказал солдат, выворачивая руль и объезжая выбоину на дороге.

- Кто знает, кто знает? - задумался Зинченко. - Сначала попади на его место, а потом говори.

Солдат ошарашенно воззрился на прапорщика и долго собирался с мыслями.

- Сволочь он, - наконец сказал Зеленов и плюнул смачно за окно, ставя тем самым точку в этом разговоре.

Зинченко ничего не ответил. Он удобнее устроился на сиденье и прикрыл глаза.

...Новенький чемодан был давно упакован и перетянут ремнями. Магнитофон уложен в крепкий, специально для этого сшитый бойцами брезентовый чехол. Подарки жене и ребятишкам куплены.

Мысли о доме заставляли сердце прапорщика учащенно биться.

Последние месяцы Зинченко по ночам долго не мог уснуть. Беспокойно крутился на солдатской койке, ему было жарко. Визжали пружины. Зинченко тянулся к пачке сигарет. Огонек, переливаясь, рдел в темноте, невидимый пепел летел на простынь. Перед глазами стояли как наяву жена и дети. Мысли разрывали голову на части. Семья - вот что было самым дорогим в жизни старшего прапорщика Зинченко. О родителях думал он значительно реже, все больше, а вернее почти постоянно, думал о жене и детях.

Жену Зинченко жалел до слез. Как там она, бедная, с двумя управляется? Да работа еще!

Сейчас, покачиваясь в машине, решил для себя Зинченко твердо. Перво-наперво после возвращения, через пару месяцев, отправит он жену на курорт. Купит ей хорошую путевку и силой отправит, если будет возражать. Хватит, намаялась, пусть отдохнет. Два пацана - это не шутка! За такими разбойниками нужен глаз да глаз.

Сыновья! Как там они?

Зинченко стало не по себе, грудь сдавило, и он закурил.

Оба - вылитые он. Жена расстраивалась: 'Если Бог дочку не дал, то хоть бы что-нибудь от меня было!' Зинченко смеялся и успокаивал: 'Зато сразу видно - моя порода. Никто не скажет, что от соседа'.

По утрам в воскресенье, когда Зинченко с женой еще спали, к ним в постель, пыхтя, карабкались малыши. Сопели, возились, как котята, ползали по отцу - старались побыстрее разбудить. Жена прикрикивала на сыновей и уходила готовить завтрак. Зинченко барахтался с пацанами, которые тоненько, радостно визжали: 'Папа! Мы тебя заборали. Так нечестно. Так бораться нельзя'. Приходила жена и со словами: 'Ну, они-то ясно - дети малые, а ты - лоб здоровенный, да бестолковый!' - сгоняла их, взлохмаченных и раскрасневшихся, с кровати.

Завтракали на чистенькой аккуратной кухоньке. По стенам цветы увлечение жены - и легкие ажурные полки, сделанные Зинченко для баночек с приправами.

Мальчишки нехотя ковырялись в тарелках и следили друг за другом. Потом одновременно объявляли забастовку и отодвигали тарелки. Жена сердилась, Зинченко - уговаривал. Пацаны ерепенились. Отцу это надоело, и он прикрикивал. Надув губы, дети начинали молотить ложками. Тарелки моментально пустели.

Но особое, пронзительное, щемящее отцовское чувство возникало у Зинченко вечером, когда сыновья, набегавшись за день, тихо дышали в кроватках. Зинченко склонялся к вымытым головенкам, шевелил дыханием волосы, а на глаза почему-то набегали слезы. 'Пацаны, мои пацаны', - радостно и в то же время с чувством благоговения перед природой и женой, подарившими ему это счастье, думал он. От сыновей струилось тепло. Они пахли молоком и чистой кожицей. У Зинченко сладко кружилась голова.

Прапорщик раскурил потухшую сигарету, и его бесцветный взгляд вновь застыл, не замечая бегущих вдоль дороги порушенных строений, вырубленных виноградников и советских постов.

Во время отпуска пацаны с двух сторон висели на Зинченко, не отпуская его ни на секунду. Они прижимались к нему, терлись, дергали за штанины и постоянно тянули в разные стороны: 'Папа! Пойдем в кино!', 'Нет, папа, пойдем в мороженое!', 'Нет, пойдем лучше в тир - стрелять!'

Зинченко вздохнул.

Когда приедет, надо будет с ними в зоопарк сходить - в прошлом отпуске не успели. И на футбол обязательно. Взрослые уже - пусть к большому делу приобщаются. С матерью-то больно не походишь. Да и в обновках покрасоваться надо обязательно. Какие костюмчики везет пацанам Зинченко! А игрушки! В Союзе о таких и не знают.

Ребята смеялись: 'Ты что, очумел? Да на эти деньги еще магнитофон купить можно. Ну ты и придурок!'

'Это вы придурки, ребята, - думал Зинченко и часто моргал блестящими глазами, - у меня два сына растут. Пусть увидят то, чего отец никогда не видел. Пусть ходят в том, в чем я никогда не ходил. Можно подумать, я здесь торгуюсь, потому что жадный очень. Да ни черта подобного! У меня форма есть - перехожу как-нибудь. А вот жену одеть надо, чтобы не хуже других была. Пацанов опять же. Машину купить неплохо было бы. И обязательно на юг съездить в первый же отпуск. Стыдно подумать - восемь лет с женой живу, а так ее к морю и не свозил. И пацаны не знают, что это такое. Ничего, ребята, наверстаем, - успокаивал мысленно то ли себя, то ли семью Зинченко. - Вот приеду - тогда заживем!'

Прапорщик улыбнулся, и вновь мысли вьюгой закружились в голове.

'А еще старики! Надо обязательно ревизию всему хозяйству навести. Много ли они сами наработают? Забор новый поставить, крышу перестелить, дрова на зиму завезти, перепилить, переколоть и в поленницу уложить. Да чтобы в деревне не было работы? - Зинченко усмехнулся. - Только для лентяя нигде работы нет, да для брата-алкаша. Рядом живет, а пальцем не пошевелит родителям помочь. Нет, к старикам надо непременно заехать и поработать там основательно'.

За такими думами и не заметил Зинченко, как колонна уперлась в Баграмский перекресток, съезжая на обочину вправо.

Старший пошел к комендачам - подавать списки на людей и технику. Зинченко спрыгнул на землю, скинул бронежилет и потянулся, разводя руки в стороны.

Водитель всю дорогу искоса поглядывал на молчаливого прапорщика и гадал, что же произошло с веселым, никогда не унывающим старшиной. Так ничего и не надумав, Зеленов решил заняться делом. Он достал гранату, ввернул в нее запал и привязал к кольцу шнурок. После чего гранату сунул в карман.

'Дубина, не дубина, - удовлетворенно подумал Иван, - а выводы делаю. Старшина верную вещь говорит. Зачем этот автомат? Еще раз смеяться надо мной начнет - покажу гранату со шнурком, как у него, он и замолчит'.

Зинченко шел вдоль колонны, разминая затекшие ноги.

Справа, перекрученные, точно колючая проволока, стояли виноградники. Выгоревшее белое солнце