Из моих учеников настоящие филологи — Ирма Павловна Видуэцкая, Лидия Опульская, она, правда, больше у Гудзия училась, но иногда ко мне

заглядывала.

Фольклористы — это Эрна Васильевна Гофман-Померанцева, блестящий фольклорист, образованный человек, тоже полиглот, она, несчастная, страдала от своего происхождения в те времена — она была немкой. Ее подруга, Софья Исааковна Минц-Семенова, была очень хорошим фольклористом. Главой фольклористики был Юрий Матвеевич Соколов, он создал кафедру фольклора в университете, и кафедра состояла из двух человек — он и Эрна Васильевна.

…Помню Валентину Александровну Дынник. Настоящая светская дама — в обращении, в одежде, в походке, в разговоре. Сегодня дам много — валетов нет! И поэтому тяжело быть дамами. Очень.

Из молодых помню Марка Щеглова, он был моим студентом. Нужно сказать, что к биографии Лакшина надо прибавить его близость с Марком Щегловым. Был такой Щеглов, очень талантливый человек, инвалид, у него был поврежден позвоночник, он лежал. У Щеглова была масса идей, интересных мыслей. Я его знал потому, что некоторое время был замдекана по заочному обучению, я его принимал в университет, а потом участвовал в его судьбе. Он писал об Ахматовой, что-то о советской литературе. Он занимался в семинаре у Гудзия, там же, где занимался и Лакшин, отсюда их знакомство. Лакшин его водил на концерты, в консерваторию.

Яркий был человек, погиб от своей болезни очень рано.

Помню Славу Грихина. Совсем не реализовался. Времени не хватило, а был очень талантливым человеком.

У Турбина хороший был семинар. Турбин был для меня, так же как и Марк, тоже мальчишкой. Ну, в моих глазах он так и остался мальчишкой: фантазер, положительных знаний у него было очень мало. Оригинал. В меру это хорошо. А он был не в меру, нет. Вот он очень любил Потебню — но не знал материала, которым владел Потебня. Почему? Потому что Потебня был полиглотом! Ведь что подводит современных филологов? То, что они «народ одноязычный», — знает он, допустим, один язык или два языка, и ему кажется, что он уже все понимает, а здесь сотни языков, буквально! Когда читаешь, например, А. Веселовского, надо все время обращаться то к одному словарю, то к другому, то к третьему. Это россыпь языков.

Разделение филологии на литературоведение и лингвистику — это неправильно, это страшная ошибка! Потому что лингвисты не читают художественного материала, попросту говоря. Я помню, как Самуил Борисович Бернштейн хвастал, что не дочитал до конца «Войну и мир», так роман ему надоел. А древние языки нужны всем филологам. Отсутствие их в образовании для всех филологов не то что губит филологию, а обедняет, обедняет до невозможности.

Филология — это наука. Очень большая! Очень значительная. Почему считают, что это не наука? По очень простой причине: потому что этой наукой овладеть чрезвычайно трудно. Ох, очень много нужно для этого. Подготовка. Память. Усидчивость. И… немножко таланта. Филология именно отличается умом. Без ума там ничего не сделаешь.

…Человек, который кончил историко-филологический факультет, вовсе не обязательно шел преподавать в гимназию. Хотя гимназический преподаватель был очень хорошо обеспечен. Он получал квартиру. Он получал жалование. Он получал наградные. Он получал чины. И государственную пенсию. Учитель гимназии занимал почти такое же положение, как врач, хотя был куда более обеспечен, чем врач. Правда, тогда была градация: в гимназию поступить на службу было трудно, только выпускникам университета достаточно легко. А были еще городские училища — это совсем другое. Потом гимназии были разные I мужские и женские. Положение учителя женской гимназии было совсем не такое, как мужской. Хуже. Это было другое министерство — Министерство императрицы Марии Федоровны, супруги Александра Щ. Женские гимназии были негосударственными, а мужские — государственными. Женские так ведь и назывались «мариинские» —

везде, по всей России. Но зато в женских гимназиях были свои привилегии: другие наградные, забота о родственниках. Какой-нибудь там Петр Иванович, который преподает музыку в женской гимназии, мог рассчитывать на то, чтобы детей его большой семьи куда-то пристроило Министерство Марии Федоровны, в институты, в пансионы. Не только классики на филфаке, Радциг, Попов, Шендяпин, были гимназическими учителями в прошлом. А вот Сергиевский, о котором я говорил, был первым избранным директором Второй московской гимназии I его избрал коллектив. Я не помню, в семнадцатом или восемнадцатом году. А до этого только назначались, а министр представлял царю кандидатуру каждого директора, по всей России!

…Редактор — очень нужная профессия. Редактор — это все равно что дирижер в оркестре: он должен все расставить по своим местам. Автор написал. Очень часто бывает, когда автор написал, что-то он по- своему сделал. И это «по-своему» вовсе не всегда хорошо. К тому же автор всегда находится под каким-то влиянием. А редактор все это видит, может даже что-то вычеркнуть, может автору указать на неудачные места. Редактор, в сущности говоря, часто бывает соавтором. И в этом нет ничего плохого! Ирма Видуэцкая — выдающийся редактор, вообще выдающийся человек, безусловно; замечательный редактор Лидия Опульская.

…Все ученики, которые у меня учились, любимы мною. Все без изъятья. Часто брал неспособных и делал людьми.

Это ерунда, что «раньше были лучше студенты, сейчас они стали хуже». Да ничего подобного. Я Вам должен сказать, что это не студенты стали меньше читать, а все стали меньше читать: компьютер, телевизор, конечно, парализовали чтение. Чертов ящик. Допустим, «В мире животных» — прекрасно, «Подводные путешествия Кусто» — тоже очень хорошо.

Николай Либан

В свое время я был суровым экзаменатором. Вы знаете, послужило перемене во мне совершенно ничтожное событие. На меня пожаловались. И не кому-нибудь, а ректору, Ивану Георгиевичу Петровскому. И Петровский вызвал меня к себе и говорит: «Вот, Николай Иванович, вы знаете, на вас жалуются, совершенно невозможно с вами заниматься, вы так суровы». Я говорю: «Так что, подать заявление об уходе?» — «Да нет, ну, что вы! Вы только поймите, что ведь вы ставите отметку-то не ему, вы отметку ставите себе. У нас ведь 'штучное' производство: чему научил — то и получай. Так что я не прошу вас снижать требования к студентам». Я говорю: «А вы просите, чтобы я повысил требования к себе?» — «Я этого не говорю» — «Но ведь логика вашего рассуждения такова?» — «Совершенно верно, такова». И этот разговор меня заставил подумать о многом.

…Я думаю, мой курс «Древнерусской литературы» был удачным. Но не менее удачным, с моей точки зрения, был курс «Вторая половина XIX века»: Герцен, Тургенев, Толстой, Достоевский. И революционные демократы: Помяловский, оба Успенских, Левитов, Решетников, Воронов, которого я ввел в литературный обиход и которого вообще обходили и не знали. Это бульварный роман, массовая литература, литература на потребу дня. В ней есть своя ценность. «Петербургские трущобы» сейчас экранизируют, их смотрят. И они, действительно, смотрятся увлекательно. Ничуть не хуже этих американских… Но это наша историческая жизнь.

Из бульварных писателей интересны Салиас, с его бесконечными романами, Мордовцев… А Боборыкин — это уже не массовая литература, это уже серьезная. Это соперник Толстого. Но он больше всего исторические факты излагает. Он историк, и это ему очень мешает. Он не интрижен.

Самое интересное для меня в этих писателях было то, что классики-то из них многое ценное «вытащили», а первоисточник забыт. Они создали язык второй половины XIX века — Достоевский, думают, выдумал слово «кро- виночка». Макар Девушкин пишет: «Кровиночка ты моя». Это не Достоевский выдумал, это у Решетникова мелькнуло, а Достоевский только ухватил. Классики очень многие находки языка заимствовали у тех, кого мы уже не читаем и считаем, что все это «мусор». А на самом деле это тот самый мусор, из которого мастера-то брали!

…Лесковым я стал заниматься давно, очень давно. Я его считаю наиболее русским писателем — в том смысле, что у него все построено на слове. Это писатель слова. Его не столько интересует сюжет, образ, герой, сколько его интересует звучание слова.

Трудный он писатель. Трудный для понимания. У него никогда не знаешь, что хорошо, а что плохо. Достоевский проще, и Толстой проще. И в смысле языка они проще. У них все работает на психологии героя. А у Лескова все работает на психологии слова. Мне кажется, что картина духовенства, которую он