— Да.
— Ты мне не скажешь, о чем он тут поет… Я кое-что понимаю, но не все…
— Без проблем.
Мы снова поделили между собой звук. Ей — долби, мне — стерео. Каждому по наушнику.
Но первые же аккорды фортепьяно потонули в грохоте кофеварки.
— Погоди…
Она увела меня на другой конец стойки.
— Готов? Я кивнул.
Незнакомый мужской голос. Более мягкий. Я начал синхронно переводить:
—
О… — застонала она, нажав на паузу, — так не пойдет… Мне не нужен урок английского, я хочу только, чтобы ты рассказал мне, о чем там речь!
— Ладно, ладно, — заторопился я, — дай я разок сам послушаю, а потом все тебе расскажу,
Я вставил второй наушник и закрыл уши руками, она следила за мной краешком глаза, дрожа от нетерпения.
Я был в шоке. Такого я не ожидал. И в мыслях не было. Я… Я был в шоке.
Эти чертовы любовные песни… Всегда исподволь и как же ловко… Добивают тебя за считанные минуты… Проклятые бандерильи, вонзаемые в наши столь предсказуемые сердца.
Я со вздохом отдал ей ее наушник.
— Ну как, понравилось?
— Кто это поет?
— Нил Хэннон. Ирландец… Ну что, теперь переведеш?
— Да.
— И без остановок, пожалуйста!
— Don't worry sweetie, it's gonna be all right,[11] — залихватски, как настоящий ковбой, процедил я сквозь зубы.
Она улыбнулась. Неплохо сыграно, Шарли, неплохо… Я вернулся к пути, с которого сошел, ибо речь шла именно о пути, теперь я точно это знал.
—
Теперь она приникла ко мне, чтобы ничего не пропустить…
—
Я молча вернул ей наушник и заказал вторую чашку кофе, хотя вовсе не собирался ее пить, просто мне хотелось дать ей время дослушать заключительные аккорды и вернуться с небес на землю, привыкнуть к дневному свету, прийти в себя.
— Обожаю эту песню… — вздохнула она.
— Почему?
— Не знаю. Потому что… Потому что деревья, они не стонут.
— Ты влюблена? — неуверенно предположил я.
Недовольная гримаса.
— Нет, — призналась она, — нет. Когда ты влюблен, такие песни тебе ни к чему, как мне кажется…
Несколько минут я добросовестно изучал кофейную гущу на дне чашки.
— А что касается твоего вопроса… Она посмотрела на меня в упор. Я и бровью не повел.
— Ну там про переходный возраст и все такое… эээ… Я думаю… что лучше нам на этом и остановиться… Типа не слишком друг к другу придираться что ли, понимаешь?
— Уфф, что-то не очень…
— Эээ… ну смотри: ты можешь на меня рассчитывать, когда надо найти подарок для мамы, я — когда мне надо перевести песню, которая мне нравится… и… Ну вот. Вот и все.
— И все? — ласково возмутился я. — И это все, что ты можешь мне предложить?
Она снова натянула капюшон.
— Да. Пока да… Но… эээ… на самом деле это много. Мда… много.
Я внимательно на нее посмотрел.
— Что ты улыбаешься, как кретин?
— Потому что, — ответил я, пропуская ее в дверь, — будь ты моей собакой, я бы кормил тебя остатками пищи со стола и ты бы наконец стала моим верным френдом.
— Ха, ха! Очень умно.
Пока мы пережидали поток машин, стоя на краю тротуара, она задрала ногу, сделав вид, что писает мне на штаны.
Она была со мной предельно честна, и в магазине, на эскалаторе, я решился ей ответить, откровенностью на откровенность:
— Знаешь, Матильда…
— Что? (прозвучавшее как «ну что еще?»)
— Все мы меркантильны…
— Не сомневаюсь, — мгновенно отреагировала она.
Она так уверенно меня осадила, что я призадумался. Пожалуй, во времена «Сьюзан» мы все же были бескорыстнее… Или простодушнее? Она поднялась на одну ступеньку.
— Так, ладно, давай заканчивать этот гнилой базар, ок?
— Ок.
— Что маме будем покупать?
— Что хочешь, — отвечал я.
По ее лицу пробежала тень.
— У меня-то подарок уже есть, — заметила она, поджав губы, я о твоем…
— Понимаю, понимаю, — я напыжился, — дай мне подумать, сейчас что-нибудь найдем…
Так вот что значит быть четырнадцатилетней сегодня? Ясно осознавать, что все продается и