все же, чтобы доставить мне удовольствие…
И ведь она всегда была такая болтушка, балаболка… а тут я с большим трудом добилась, чтобы она хоть что-то рассказала о себе. Да, ей подняли квартплату, и она переехала. Да, район не из приятных, но все друг другу помогают, она нигде такого раньше не встречала… По утрам работает в диспансере, в остальное время — на общественных началах. Принимает людей у себя дома или ходит к ним… Деньги ей все равно не очень-то нужны… Там все держится на бартере: тарелка кускуса за перевязку, починка крана за укол… Она выглядела на удивление спокойной и совсем не несчастной. Говорила, что никогда не была так довольна своей работой. Что чувствует себя еще нужной, сердится, когда ее называют «доктором», и потихоньку таскает лекарства из диспансера. Те, у которых кончается срок годности… Да, живет одна… А ты — спросила она, — как ты?
Ну, стала я ей рассказывать про свое житье-бытье и в какой-то момент поняла, что она меня не слушает. Сказала, что ей пора. Ее ждут.
А как Алексис? О… тут она слегка помрачнела… Он живет далеко, и потом, она чувствует, что невестка ее недолюбливает… Ей всегда кажется, что она им мешает… Но все хорошо, у него двое замечательных детей, старшая дочка, сыну три годика, и это самое главное. С ними все в порядке.
Мы вернулись на платформу метро, и тут я спросила, что слышно о тебе. Как там твой Шарль? Она улыбнулась. Ну да, конечно… Ты много работаешь, ездишь по всему миру, у тебя большое агентство рядом с Северным вокзалом, ты живешь с потрясающей женщиной. Настоящей парижанкой. Такой элегантной… И у вас тоже взрослая дочь… Вылитая ты…
Шарль покачнулся.
— Но как… откуда она…
— Не знаю. Думаю, она никогда не теряла тебя из виду.
Его лицо исказилось.
— На следующей остановке я вышла сама не своя, ну а потом… мне снова довелось услышать о ней только тогда, когда мне сообщили о ее похоронах.
И позвонил мне не Алексис, а одна из ее соседок, с которой она дружила, — она отыскала мой номер телефона среди ее вещей.
Она поплотнее закуталась в свитер.
— Ну вот и последний акт… Холод собачий, за несколько дней до Рождества, на нищенском кладбище. Ни церемонии, ни речей, ничего. Даже могильщики были смущены. С тревогой посматривали на собравшихся, может, кто-нибудь хоть что-то скажет, но нет. Тогда, выждав немного, они подошли к гробу, постояли еше минут пять, как бы прощаясь с покойной, сцепив опушенные руки, ну а потом, что им оставалось — в конце концов, опустили свои веревки, за это им и платили…
Я удивлялась, что тебя нет, но ведь она говорила, что ты часто ездишь в командировки…
Впереди меня почти никого не было. Только одна из ее сестер, которой, судя по всему, было смертельно скучно, и она все теребила свой сотовый, Алексис с женой, еще какая-то пара и пожилой мужчина в чем-то вроде формы Красного Креста, он плакал навзрыд, и… и, собственно все.
Но за нами, Шарль, за нами… Человек пятьдесят, шестьдесят… А может, и того больше… Много женщин, детей, совсем маленькие и подростки… верзилы, не знавшие, куда девать свои длиннющие руки, старухи, старики, в праздничных костюмах, с букетами цветов, с роскошными украшениями и какой-то мишурой на куртках, хромые, калеки, с шрамами на лицах… Кого там только не было! Все те, кому она когда-либо помогла, так я думаю…
Ну и сборище… И ведь ни шороха, ни звука. Мертвая тишина, но когда могильщики отошли в сторону, вдруг раздались аплодисменты. Которые не смолкали очень долго…
Я впервые слышала аплодисменты на кладбище, и тут я наконец позволила себе заплакать: ее память почтили должны образом… Сомневаюсь, что священник или еще какое-нибудь там трепло могли бы сделать это лучше…
Алексис узнал меня и бросился ко мне. Он всхлипывал, и я плохо понимала, что он бормочет. Что-то вроде того, что он был плоим сыном и не уберег ее. Я спрятала руки в карманы: было холодно, а его слова казались мне слишком пустыми. Его жена натянуто мне улыбнулась и подошла, чтобы оторвать от меня Алексиса. А потом я ушла, потому что… потому что мне больше нечего было там делать… Но на парковке какая-то женщина окликнула меня по имени. Это она мне звонила… Сказала: Пойдемте, выпьем чего-нибудь погорячей. Приглядевшись к ней, я тут же поняла, что горячие напитки, конечно, не входили в ее рацион. Она и правда заказала себе пастис…
От нее-то я и узнала, как последние годы жила Анук. И сколько она сделала для всех этих людей, и не только для них, ведь все-то, конечно, прийти не смогли. Мест в автобусе сына Сэнди не хватило! Да и автобус вообще-то был не его…
Я не буду тебе все пересказывать, ты ее знал не хуже меня… И ты можешь себе представить… Эта дама выражалась не слишком красиво, но в какой-то момент сказала нечто удивительное: «Эта женщина, я вам о ней так скажу, штука в том, что у нее сердце было такое большое, как резиновый мешок, вот как…»
Да, забавно.
— Отчего она умерла? — спросила я. Но она больше не могла говорить. Вконец расстроилась… Как вдруг у меня за спиной распахнулась дверь, и она закричала: Жанно! Иди поздоровайся с дамой! Это подруга Анук!
Это был тот самый старик, который рыдал на кладбище, с носовым платком размером с кухонное полотенце, в плащ-палатке сотрудника Красного Креста времен Первой мировой. Он криво мне улыбнулся, и я сразу поняла, что это был ее последний любимчик. Он мне чем-то напомнил Нуну. Во всяком случае, наряжен был не хуже… Рада знакомству… Он сел напротив меня, а она пошла к барной стойке заливать свое горе. Я видела, что ему тоже хочется излить душу, но я устала. Мне хотелось уйти поскорее и побыть, наконец, одной… Поэтому я сразу перешла к делу: что же все-таки произошло? И вот, под грохот телевизора и игровых автоматов, я узнала, что наша прекрасная Анук, всю жизнь плевавшая смерти в лицо, в итоге, покончила с собой.
Почему? Он не знал. Наверно, их было много, этих причин…
Два раза в неделю она работала в «Хлебе друзей», продуктовом магазинчике для бедноты. Однажды зашла к ним клиентка с выводком малышей, не захотела покупать ни мясо, потому что оно не халальное, ни бананы, потому что они перезрелые, ни йогурты, потому что срок их годности истекает завтра, и по ходу еще отвесила оплеуху одному из детей, и тут Анук, всегда такая любезная, просто взбесилась.
Да так вам и надо, беднякам проклятым, потому что вы и правда кретины, орала она, и что это за бред. Мясо ей не нравится, а у самой дети такие бледные и забитые?! И если ты, шлюха, еще хоть раз его пальцем тронешь, один только раз, слышишь, я тебя по стенке размажу! Ишь ты, мобильником новым размахиваешь, по десять евро в день выкидываешь на сигареты, а дети твои посреди зимы без носков ходят! И что это за синяк? Сколько лет ему? Три? Ты чем его била, дрянь, если у него такой след остался? А, скотина?
Клиентка удалилась, понося Анук, а Анук сияла с себя фартук и сказала, что все. Больше не вернется. Больше она не может.
И вот еще что, — пробурчал этот толстяк… Жанно, — было как раз пятнадцатое декабря, и сын до сих пор не позвал ее на Рождество, и она не знала, оставить ли подарки для внуков у себя или послать по почте. Бред какой-то, но это ее очень беспокоило… Да еще девчонка эта… не помню имя… Анук ей очень помогла со школой и все такое, пристроила ее потом на стажировку в мэрию, так вот эта малышка объявила ей, что она беременна… В семнадцать лет… Ну и Анук ей сказала, чтобы та
ей на глаза не показывалась, если не сделает аборт…
Хотите, я вам скажу, от чего она умерла? От отчаяния. Вот от чего. Это Жоэль — он кивнул в сторону мадам «погорячей», — это она ее нашла. В ее квартире было пусто. Никакой мебели. Ничего. Вообще ничего. Говорят, она все отдала Маусам.[118] Осталось только кресло и еще это… знаете, такая штуковина, где вода течет… — Фонтанчик, что ли? — Да нет, как в больницах, да знаете вы, с проводочком… — Капельница? — Точно! Полиция сказала, что она покончила с собой, а врач
