— Вот и надо собирать народ, а ты гонишь его от себя.

— Но ведь оболгали. Ты не думай, что я против людей. За них, и только за них, но и меня надо понять, дать роздых душе моей. Болит. Ушибли здорово. Вот подживет, и вернусь я к людям.

— Вертайся, но только не делай так, как делал с Хоминым. Всех таким манером не выведешь в люди.

— Это верно. Сделал я из Хомина настоящего брандахлыста. Да и сам же в плохих оказался.

Многое, казалось, понял Макар, но ту черту, что пролегла между ним и народом, перешагнуть не мог.

Шишканов видел, что трудно приходится Макару. Не раз заходил к нему, чтобы поговорить, успокоить человека. Может быть, Шишканов достиг бы своей цели, да пришлось ему надолго отлучиться в город.

Макар продолжал жить нелюдимо.

Повалили снега, засыпали тайгу, начали рядить ее в сказку. Не хотел Макар в тот год заниматься охотой: всего у него было вдоволь. Но не усидел, позвала тайга. Оно и понятно, рожден в тайге, жил тайгой, и вдруг всё сразу бросить. И сила еще была. Скучно сидеть сложа руки. Правда, в тот год было мало пушного зверя — случился неурожай на кедровые орехи, откочевали белки, ушли колонки из-за нехватки мышей. Зато было много кабарги. Спрос перекупщиков на кабарожий пупок был большой. Вот и решил этим заняться Макар. Подправил старые изгороди, построил несколько километров новых, в проходах наставил множество петель на кабаргу.

Кабарожка живет в ельниках и шаломанниках, зверь маленький, но чуткий, из берданы трудно добыть. Редко на глаза попадет, мелькнет — и нет ее. Только и можно отловить петлями.

Макар не брал на такую охоту Бурана. Мог попасть в петлю пес и погибнуть.

— Ты, друже, не тоскуй. Мы с тобой еще по тайге побродим, — обещал он Бурану.

От кабарги Макар брал только пупок, тушки кабарожьи он бросал тут же, на месте. Раньше вывозил их и отдавал ивайловцам, а сейчас не хотел. Однако замечал, что кое-кто из сельчан подбирал тушки брошенных кабарожек, поэтому старался класть зверьков на виду. Хоть и не будет уважающий себя охотник есть кабарожье мясо, оно грубое и невкусное, но бедняки не брезговали им. Макар снимал с петель пять- шесть кабарожек в день. Ругался, когда попадала в петлю самочка, ведь у нее пупка нет, поэтому она погибала зря. Словом, охота не из приятных.

Макар притомился и присел на валежину. Скоро зазнобило тело. Вспотел, пока брел по петлям. И вдруг, как это было тогда с барсом, Макар снова почувствовал на своей спине чей-то взгляд. Не успел оглянуться, как сзади раздался хриплый голос — навек запомнил его, — голос Безродного.

— Ну вот, Макар Сидорыч, мы и встретились.

— Другого места не нашел?

— Узнал меня по голосу. Стой и не поворачивайся, хочу тебе несколько слов сказать!

— Узнал, рысь всегда прыгает на спину, — спокойно говорил Макар и спиной чувствовал наведенный в затылок ствол. Лихорадочно думал: «Прыгнуть за куст? Поздно. Бердану бы сдернуть!» Рука медленно потянулась к поясу, там был заткнут револьвер, носил его на всякий случай Макар.

— Снова ты обидел меня, Сидорыч. Твоя листовка мне стоила тысячи рублей золотом.

— Немало. Но ведь и меня пойми, не могу я простить тебе душегубство, — все тем же ровным голосом говорил Макар Безродному.

— Понимаю. Пытался встать на твое место. Трудно жить таким, как ты, — добрым. Всех хотел согреть, а они тебе — кукиш. Зря ты опорочил меня. Теперь мне года на два придется затаиться. Где Хунхуз-то?

— Осень его кабан порвал, сдох, — соврал Макар.

— Боишься умирать?

— От тебя боюсь, поганый ты человек. Потом, даже букашке жить охота, а я человек, — говорил Макар, пытаясь оттянуть выстрел Безродного.

Макар коснулся рукой рукоятки револьвера, резко дернул его на себя и через плечо на голос выстрелил. Но сам уже выстрела не слышал. Упал лицом в снег, дернулся и затих.

Безродный схватился за раненое плечо, смачно выматерился, уронил винтовку в снег. С трудом поднял ее, закинул за плечо, покачиваясь от боли и сосущего страха, что упадет, замерзнет, заспешил к коню, который стоял за ветром в распадке. Обернулся на Макара, еще раз ругнулся, вернулся к нему, вырвал из руки револьвер, побежал вниз по склону сопки.

Иной человек что снег: упал снежинкой с неба, смешался с другими, коротал холодную зиму с собратьями, пришло время, растаял, ушел в реки с вешними водами. Но другой может быть и камнем- глыбой, что упала со скалы и будет лежать сотни лет, врастать в землю, а пройдут годы, ее снова обмоют дожди, обдуют ветры, и глыба выйдет из земли во всем величии…

Кто Макар? Снежинка или глыба? Не думал об этом убийца, когда добирался до коня. С трудом он влез в седло и погнал своего Ястреба через тайгу.

Медленно, медленно падал с серого неба снег. Кружился, мельтешил, оседал на сопки. Безродный, истекая кровью, гнал коня к тракту. Несколько раз его чуть не выбросили из седла морозные сучья, тогда он хватался за луку седла, чтоб не выпасть. Раненая рука немела. И вот Ястреб вынес седока на дорогу, Безродный отпустил поводья. Конь галопом помчался в сторону Каменки, минуя Ивайловку.

Падал снег. В руке боль, в душе тоска. Безродный хотел жить. Да как ему не жить, когда он стал хозяином Голубой Долины. Листовка большевиков, донос Булавина — это всего лишь мелкие неприятности. Сам пристав, сам уездный голова ездили к нему на охоту. Неделями бражничали, уезжали с полными карманами денег. Деньги — мусор. Ими мог бы Безродный двор выстелить. Другое дело — золото. Золото он прятал под семью замками. Последнее время даже Груне не стал доверять его.

Но вот и Каменка. Вот и дом наставника староверов Бережнова. Давно спелись эти два человека. Виной тому Макар. Заскочил однажды Безродный к этому староверу и рассказал, какую собаку у него украл Булавин.

— А ить врешь ты, тезка, Булавин воровать не будет.

Тогда Безродный сказал, что, мол, Макар написал на него навет, чтобы уберечь у себя пса.

— И снова врешь! Макар зря не напишет. Макар тоже мой враг. Он отщепенец, братию нашу с толку сбивает, бога клянет. Ну ладно, что там писал Макар, не мое дело. Одно ясно: Макар и тебе враг…

Конь влетел в деревню и остановился у крыльца Бережновых. Он знал этот дом, здесь ему будет отдых. Безродный мешком свалился с седла. Выбежали все домочадцы, сбежались соседи. Безродного подняли и понесли в дом. Пришла знахарка, бабка Катерина, осмотрела рану.

— Жить будет. Пуля не тронула кости, прошла по мякоти. Вылечу. Заживет как на собаке.

Бабка Катерина знала свое дело, и кости сложит, и пулю вынет из раны, живот поправит, кровь пустит, травами напоит. Многих она подняла на ноги. Ее род деревенских лекарей идет еще от времен тишайшего царя Алексея Михайловича.

Забинтовала рану, напоила раненого отваром трав, настойкой пантов и ушла…

Безродный открыл глаза. Узнал своего тезку, чуть улыбнулся: «У своих, теперь не пропаду».

— Ну, давай начистоту, что случилось?

— Хунхузы напали.

— Не городи, зимой они сроду в тайгу не пойдут, враз их перещелкали бы. Ну чего ты от меня таишься? С Макаром что-то? — уперся жесткими глазами в лицо Безродного старик.

— Да. Убил я его.

— Правильно сделал. Мало что бога клял, так еще и с большевиками связался. Читал я ихную листовочку-то. М-да. Значит, убил? Простит тебе бог этот грех. Молись больше, и простит.

— Молюсь. Это он мне руку ранил.

— Заживет. Но ты молчи. Хоть и злобятся мои люди на него за отречение от бога, но могут тебе за Макара отомстить. Люди — народ непонятный. Не сразу почуешь, откуда дует ветер. Потому молчи.