Куприн промолчал.
Басмачи заткнули пленным рты вонючей свалявшейся бараньей шерстью и, громко пересмеиваясь, ушли. На дверях снова звякнул замок.
Минули день, вечер, холодная ночь. Наутро опять пришли басмачи. Сказав Куприну: «Долго думаешь, плохо будет!» — один из них рывком вытащил изо рта Куприна клок шерсти, поднес к губам пиалу, на полненную прозрачной водой. Куприн отвернулся.
— Ой, скажи, пожалуйста, какой бай! — басмач зло заткнул Куприну рот и протянул пиалу Сомову, Сомов жадно прильнул к пиале, глотнул и тотчас выплюнул: вода была соленая. Басмачи оглушительно захохотали, довольно хлопая себя по бокам.
Наступила вторая ночь. Куприн сознавал, что некому прийти им на выручку, и в бессильной ярости скрипел зубами. «Неужто так и погибнем здесь?.. Что сейчас на посту Сидорова? И на заставе? Может быть, на них уже напали басмачи?»
Слева кто-то перекатывался с боку на бок. Кто? Спросить невозможно: вонючая шерсть слиплась во рту, шерстинки попали в горло. Напрягая силы, выгнув шею, Куприн чихнул. Кляп вылетел, как пробка из бутылки с перебродившей брагой. Потихоньку откашливаясь — не дай бог, чтобы услышали часовые, — Куприн почувствовал, как кто-то тронул его за ногу.
— Я, это я, — послышался сдержанный шепот.
— Багиров? — узнал Куприн по голосу.
— Я самый, товарищ командир, — подтвердил пограничник и, торопливо нащупывая узел, развязал стягивающие Куприна веревки.
— Это ты катался? — разминая затекшие руки, прошептал Куприн.
— Я... Со вчерашнего вечера катаюсь, еле-еле распутался. Хорошо, что бандюки ко мне не подошли.
Вдвоем они быстро развязали Сомова и Рехим-бая. Теперь нужно освободить старика Сулеймана. Куприн пошарил вокруг и наткнулся на скрюченные холодные пальцы чабана...
Тщательно обследовав все закоулки своей тюрьмы, пограничники решили попытаться сделать подкоп в дальнем от дверей углу. Они вооружились найденным в хуче мусора кетменем, пряжками от ремней и с ожесточением начали долбить закаменевший глиняный пол,
Восемь суток Сидоров командовал крошечным гарнизоном, отбивая ночные атаки басмачей, не про пуская банду к заставе.
Рассказ Охапкина о захвате басмачами кишлака Сары-Бай не оставлял сомнений: басмачи попытаются окружить заставу. Ясно, что Воробьев не может прийти на выручку. Однако Сидоров не сомневался, что вот-вот прибудет подмога из Оша. Смог же Ватник проскочить к заставе Ишик-Арт и обратно. Наверняка и гонец заставы доберется до Алай-Гульчи, до комендатуры...
Обнаруженный в заимке небольшой запас сухарей, рассчитанный на двух-трех бойцов, был съеден. Каждое утро Сидоров выдавал товарищам по половине сухаря. Сам он, как и все остальные, исключая Ивана Ватника, немедля сгрызал кусочек окаменевшего хлеба. А Ватник умудрялся дробить свою порцию на три и во время ужина делился крошками с раненым Охапкиным или Бердниковым. А оттуда, где расположились басмачи, ветер доносил запахи жареной баранины...
Мучимый ранами Владимир Охапкин и больной, в жару Яков Бердников лежали на скамьях. Ослабевшие от голода Валерий Свищевский, Иосиф Шаган, Николай Жуков и Джурабаев — вповалку на земляном полу. Андрей Сидоров с Иваном Ватником — они чувствовали себя лучше других — почти бессменно дежурили у амбразур. Басмачи атаковывали заимку лишь по ночам, но наблюдать за ними нужно было круглые сутки.
За восемь дней в часы затишья обо всем уже было переговорено. Зимой на посту Кашка-Су они почти никогда не находились все вместе, разве что случайно, в часы снежных бурь, когда неистовый горный ветер не давал возможности выйти из поста наружу. В другое же время жизнь их, размеренная, суровая, трудная жизнь стражей границы, протекала так же, как на любой пограничной заставе: кто-то был в слу жебном наряде на охране рубежа государства, кто-то отдыхал или чинил обмундирование, или читал учеб ник политграмоты, или, глядя сквозь окно на заснеженные хребты, видел родной завод, родную деревню, слышал колыбельную песнь матери, невнятное бормотанье бабки, отбивающей перед иконой земные поклоны, задорную комсомольскую песню: «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там...»
Здесь же, в высокогорной заимке, осажденной басмачами, пограничники были все вместе и, продре мав пару часов после тревожной ночи, не могли молчать, не излить душу друг перед другом, познавая мудрость жизни, ее красоту и свое назначение в ней через то, что называется простым словом «коллек тив», сила которого лучше всего проявляется именно в часы испытаний.
Каждый, не таясь, поведал историю своей недолгой жизни, вспомнил родных и любимых, раскрыл сокровенные свои думы, тайны и мечты.
«Когда я окончил фабзавуч и сдал норму на слесаря третьего разряда, отец созвал гостей, своих старых дружков по цеху, и при всех подарил мне кронциркуль. Он с этим кронциркулем работал, когда на нашем заводе делали бронепоезд «Смерть капиталу!»... Отец на том бронепоезде с Колчаком воевал...»
«А моего батьку кулаки убили, на вилы подняли. Батька в нашем селе председателем комбеда был...»
«Я инженером стану по электрической части... Не верите? Честное комсомольское! Отслужу действи тельную — и на рабфак. Коммунизм есть советская власть плюс электрификация...»
«А что, ребята, деньги при коммунизме останутся?»
«Нужники из золота делать будут!..»
«Победит пролетарская революция во всем мире, соберемся мы с вами, седые, бородатые, и пригласим к себе в гости негра из Африки, индейца из Америки, китайца из Шанхая, рудокопа из Англии — садитесь за наш стол, угощайтесь пельменями, запивайте винцом, рассказывайте, как вы буржуям по шеям нада-. вали, пойте свои песни! Эх, и много, наверное, хороших песен на всем земном шаре...»
«А до чего ж хорошо наши девчата на посиделках поют! Как затянут: «Калинка, калинка, калинка моя...»
Гораздый на выдумки Валерий Свищевский — на заставе его прозвали изобретателем — задавал хитроумные задачи, обучал товарищей, как, не сходя с места, без всяких приборов определить расстояние до нужных предметов, как сделать из спичек солнечные часы...
Как-то, на третий или. на четвертый день осады, вместе с запахами жареной баранины ветер донес из вражьего стана унылые звуки кобыза[11].
— Разрешите, товарищ старшина? — схватил Иван Ватник совсем было забытую балалайку.
— Отвечай! — кивнул Сидоров.
И Иван ответил. Он лихо сыграл веселую «Барыню», озорного «Казачка», задорные «Ах вы, сени, мои сени», величавую песнь о Стеньке Разине, грозную «Варшавянку».
С этого дня каждый вечер перед заходом солнца, перед началом неравного ночного боя, из осажденной заимки задорно, величаво и грозно звенела русская балалайка. Ей вторили громкие молодые голоса. Они пели и народные русские и украинские песни и песни революции. Последним сквозь растворенную дверь гремел над ущельем, над горами «Интернационал».
Сын старого чабана Сулеймана Асылбек плохо знал русский язык, но он тоже пел вместе со всеми, быстро улавливая мотив.
Оживлялся и Владимир Охапкин, приподнимался, опираясь на здоровую руку, из глаз его исчезала боль тяжких ран, и он подпевал товарищам молодым, еще ломающимся баском. Подпевал вполголоса, с хрипотцой и Яков Бердников...
Если бы в заимку смог заглянуть посторонний человек, он не поверил бы, что гарнизон Сидорова на ходится в осаде, что уже который день пограничники голодают и по ночам их донимает мороз, что почти предрешена их гибель.
Могли ли они надеяться на помощь заставы? Они сами помогали ей, сдерживая банду.
Могли ли они хоть на один миг задуматься: не принять ли ультиматум Барбаши Мангитбаева о сдаче в плен? Пограничники сами казнили бы первого, кто предложил бы им изменить присяге.
